Лишь недавно, в ходе обсуждения истории российской девочки из Португалии Саши Зарубиной-Циклаури, я встретил текст, в котором понятие духовности было выражено во всей полноте: Многочисленные защитники "светлого" португальского будущего русской девочки счастье человека по-иному, чем в срезе материального благополучия и не представляют. А вдруг Божья воля такова, что от тонкого движения души, вызванного русским лугом, березками, лучом света, проходящим через дыру на чердаке деревенского дома, в девочке раскроются удивительные таланты. А в благополучной португальской семье она станет "всего лишь богата".
Собственно наша традиционная духовность - не что иное, как поиск доброго в дурном - и, тем самым, оправдание дурного через доброе. Дикие условия жизни? Пьющая мать? Дощатый сортир? Зато - берёзки и луч солнца, раскрывающий таланты (ну или не раскрывающий - тут уж, сами понимаете, гарантии, нет).
Чтобы понять смысл русской т.н. духовности, обратимся к её истокам. В принципе, первые наброски на эту тему можно найти уже у Гоголя, в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (особенно - в письме о нелёгкой доле помещика на Руси). Но подробного развития темы духовности в то время (в крепостнической николаевской России) не было и быть не могло. Если старое, сословное общество стоит крепко и ему ничто не угрожает - подобная идеология просто не нужна.
Здесь я должен попросить у читателя прощения за то, что слишком часто ссылаюсь в статье на классиков русской литературы. Но что же делать? В России девятнадцатого века общее направление мысли задавала именно литература, и деться от этого было некуда. Да, собственно, и в двадцатом веке наблюдалась та же картина - лишь сейчас мы стали постепенно избавляться от этого наваждения.
Итак, подлинным отцом-основателем русской духовности по праву следует считать Достоевского. Первым из его романов, которые принято считать великими, было «Преступление и наказание». Это - 1860-е годы, неустойчивая эпоха после отмены крепостного права, когда старая сословная система России «поплыла» и грозила обернуться лавиной. Только тогда в стране по-настоящему возник спроси на охранительную идеологию. И, в соответствии с законами рынка, он не замедлил родить предложение.
Итак, 1866 год, «Преступление и наказание». Здесь Достоевский создал самый жуткий и омерзительный образ во всей русской литературе - Семёна Мармеладова. Нет, омерзителен он не потому, что вконец опустился, что пропивает деньги своей семьи, что из-за него дочь вынуждена торговать собой. Это обычная слабость, разве что доведённая до крайности, она может вызывать антипатию, осуждение, но не омерзение. Мармеладов гнусен тем, что сам упивается, наслаждается своим падением и своей низостью. Наверное, можно вообразить и большее скотство, но мне это не удалось.
Вспомните тот момент, когда мадам Мармеладова в отчаянии бьёт супруга, а тот кричит: "И мне это в наслаждение!". Может быть, это хоть смехотворное, но наказание как-то смягчает муки его совести? Но вряд ли - это было бы уж слишком не по-мармеладовски. Скорее это увеличивает его мазохистское упоение своей низостью. Кстати, если бы Мармеладов спьяну буянил, лупил жену и орал на детей, то вовсе не внушал бы такого инфернального ужаса. Обычное пьяное быдло, которое и ведёт себя соответственно - что с него взять? А ведь он, в сущности, неплохой человек - и от этого всё выглядит по-настоящему кошмарно.
Собственно, знакомство с Мармеладовым и толкает окончательно Раскольникова на убийство. Он осознаёт, что лучше быть злодеем, убийцей, грабителем - только не Мармеладовым. И это убийство - не то чтобы бунт против мармеладовской жизни, но хотя бы попытка убежать от неё.
До этого момента получалась просто епическая сила. А вот Сонечка ставит всё с ног на голову. Она - естественное порождение не только Мармеладова, но и мармеладовщины. И она, жертвуя собой, одухотворяет этот гнусный мир. С её помощью автор делает то, на что не имел морального права: оправдывает Мармеладова. Получается, мармеладовщина не так уж омерзительна, если смогла породить Сонечку. Вот он, первоисток пресловутой духовности, всё остальное только жалкие подражания. И она, святая проститутка, пожертвовавшая собой ради ближних, совершает преступление (по моим, разумеется, понятиям) - доказывает, что Раскольников был неправ, пытаясь уйти от мармеладовщины через преступление, что лучше быть Мармеладовым, чем убийцей. Отец с дочерью - орёл и решка, инь и ян, они невозможны друг без друга. Сонечка мешает нам осудить и проклясть Мармеладова, в том числе и Мармеладова в себе.
Приглядимся, кстати, к Сонечке повнимательнее. Жила она в трущобном аду, и поди ж ты - отправилась на панель, чтобы спасти семью. А живи она в приличном доме, носи платья от кутюр и музицируй - так бы и не просияли её нравственные достоинства. Стало быть, трущобный ад нужен. Вот вам альфа и омега русской духовности. Не нужно бороться с окружающей мерзостью, ведь в ней, если вглядеться, столько всего замечательного, высокого и светлого.
Вспомним, что практически одновременно с Достоевским жил и творил Чарльз Диккенс. Между этими двумя писателями много общего, и не случайно. Оба они жили в сходных обществах, переживавших переход к индустриализму - со всеми вытекающими. Оба они довольно правдиво изображали язвы капиталистического общества на этом этапе (разве что в случае с Диккенсом приходится делать скидку на викторианскую деликатность). При этом оба автора придерживаются в целом традиционного взгляда на жизнь, сформированного христианством (кстати, Диккенса в этом смысле позднее продолжил и развил Честертон). Но что говорит своим читателям Диккенс? Между строк у него так и читается: «Вот в каком дерьме мы живём. Надо бы его разгрести - как вы считаете, леди и джентльмены?». В произведениях же Достоевского (классического Достоевского, начиная с «Преступления и наказания») мораль совершенно иная: «Вот в каком дерьме мы живём. Зато в душе у нас есть что-то ну очень этакое». Ну а ради «чего-то этакого» (правда, чего именно - не очень понятно) можно и окружающую мерзость потерпеть.
Позднее эту мысль развил Дмитрий Мережковский, причём так, что это стало, фактически, пародией на Достоевского. Раскрываем его роман «Пётр и Алексей», читаем: «- Ну вот то-то и есть! - проговорил он с таким выражением в лице, какого я еще никогда у него не видела.- Мудры вы, сильны, честны, славны. Все у вас есть. А Христа нет. Да и на что вам? Сами себя спасаете. Мы же глупы, нищи, наги, пьяны, смрадны, хуже варваров, хуже скотов и всегда погибаем. А Христос Батюшка с нами есть и будет во веки веков. Им, Светом, спасаемся!». Получается и смех, и грех. Что характерно, никому из этих писателей не пришла в голову простая мысль: а нельзя ли жить с Христом, но при этом без свинства? Или, если мы вымоемся, прилично оденемся, постараемся быть лучше варваров и скотов, и даже попробуем поменьше пить - Христос Батюшка обидится и уйдёт? А если да, то нужен ли такой Христос?
В прошлом десятилетии такая позиция была популярна разве что у крайних традиционалистов из правой оппозиции. Но настали путинские времена - и о русской духовности заговорили уже вполне официальные охранители (в наибольшей степени это относится к периоду после 2004 года, когда борьба с возможностью «цветной революции» стала чуть ли не главной национальной задачей). И сегодня всякого, кто заговорит о «духовности», поднимут на смех - но сами эти разговоры не прекратятся.
А потому, прежде, чем употребить это слово - просто вспомните, что оно на самом деле означает.
|
|
