Большие государства, да и небольшие, часто подобны малым детям, для которых всегда есть повод напасть с кулаками на детей с другого двора или с другой песочницы. Начто я смирным был ребенком, но и мне нет-нет что-то внушало, что вот этого мальца я должен треснуть обязательно!
Почему Америка напала на Вьетнам, Ирак, Югославию? Грузия на Абхазию? Пакистан на Индию? Турсун на Хачатура? Ахмед на Ивана? Только по этой непреложной для ребенка, у которого прорезались кулачки, причине – иных сколько не ищи, все будут слишком мелки для истребления других стран и людей.
В теряющей свои культурные азы России эта детская болезнь агрессии густо замешалась на национализме – что власть всячески старается замылить: у преступности де нет национальности! Но толку-то? Нас постигла самая настоящая национальная вражда – и, как тайная беременность, в итоге непременно чем-то разразится. Никакой аборт уже тут невозможен, не тот случай; значит, надо как-то мыслить исходя из этой данности.
И мне по этому поводу вспоминается история одной моей интернациональной дружбы, которую зажгла не общность взглядов, но их полная противоположность.
Мой друг-еврей Сергей живет сейчас в Америке, где гражданский надзор куда строже нашего, поэтому не называю его фамилию, чтобы невзначай ему не навредить. В свое время он стал единственным живым автором Малого театра, написав модную пьесу про царя, которая шла потом по всему миру. Меня с нее стошнило, и я ушел уже с первого акта. А сблизило нас: один – махровый сионист и русофоб, другой – наоборот, – то, что мы с ним недели не могли прожить без удовольствия погрызть за рюмкой друг друга не стесняясь в выражениях. И когда он прилетал сюда уже из Штатов, первым делом звонил мне.
Познакомились мы еще в далекой юности, о чем он вспоминал потом в таких словах: «Ты – русский красавец, играл на рояле, девки на тебя как мухи липли. А я – жиденыш мерзкий, глотал рядом слюни…» Но вот какое удивительное преображение произошло с ним следом. Он окончил биофак, стал работать в институте, втайне мечтая как-то что ли поквитаться со мной за свою ущербность. Но поскольку мы уже с ним не встречались и нагнуть меня ему было никак нельзя, он давай брать свой реванш путем мучительной работы над собой. Это дало свои плоды – самый великий из которых он добыл с помощью такой аферы.
Когда у нас попала в моду царская фамилия и посыпались статьи о ее последних днях, подробности которых еще были заперты в архиве, он решил сыграть на этой массовой волне. Придумал себе научную работу по генетике, для которой требовались чьи-то родовые данные на протяжении 200-т лет – лучше всего сберегшиеся в семье Романовых. Оформил через АН заявку и получил допуск к тому закрытому архиву. Скопировал там документы по царскому расстрелу, дневники, разбил это на реплики, вложил их в уста персонажей – и вышла жареная супердрама, главную роль в которой сыграл сам Юрий Соломин.
Это сделало его на время первым нашим драматургом, о чем он ржал цинично и злорадно: «Я этих классиков штук двадцать обошел, все слали меня в попу с моей пьесой. А когда она пошла в Малом, оборвали телефон: «Сергей, вы, как мастер жанра, не могли бы подсказать…» Какой я мастер, я хитрый еврей!.. Жалкие, ничтожные классики!»
На этой пьесе он заработал «одну маленькую кучу денег» – а главное, из прежнего, болезненно зажатого в себе заморыша окончательно произошел в самоуверенного негодяя. Когда как раз в ту пору мы с ним вновь случайно встретились, он через пару слов спросил: «У тебя записная книжка с собой? Дашь телефоны твоих девушек?»
Как оказалось, он вывел твердое, как «правило буравчика», правило 50-го звонка: «Беру у всех знакомых телефоны и звоню по алфавиту: «Это Сергей такой-то, драматург. Сразу скажу: не больно юн и красив, но могу позвать на свой спектакль и поддержать приличный разговор». 49 – мимо, 50-я клюет!»
Жил он вдвоем с мамой, которая так обожала его, что больше всего на свете боялась, что он женится и съедет от нее. Когда он приводил к себе новую девушку, мама, подав рюмашки и закуски в его комнату, деликатно закрывалась до утра в своей, чтобы не мешать его амурам. Но стоило какой-то зачастить, менялась напрочь: «А не пора ли девушке домой?» – «Мама, поимей совесть!» – «А девушка не хочет совесть поиметь?»
И когда он сошелся с очень милой девушкой Лариской, замучила его такой примочкой: «Серожа, я на тебя дивлюсь! У ней неприличный даже для еврейки шнобель!» Аж он стал пытать меня: «Ну скажи честно, как специалист, у нее большой нос?» – «Не я ж с ней сплю! Если тебе по вкусу, на хрен тебе мое мнение?» – «Но мама привязалась к ее носу!» – «Какая мама, ты же классик, идешь на одной сцене с Островским и Шекспиром!» – «Шекспир лежит на полке и молчит, а мама повторяет это 18 раз в день!..»
В середине 90-х он решил эмигрировать из нашей, нелюбимой им страны в Америку, для чего придумал еще правило – 500-го письма. Используя справочники и международную почту его института, рассылал по всему миру письма, в день по три: «Как еврей, живущий впроголодь, испытываю жестокое моральное и физическое давление антисемитов. Мне не дают занимать научной работой, не платят по три месяца зарплату, и сама моя жизнь под угрозой… Не оставьте без внимания этот крик о помощи!..»
– 500 таких писем отошлю, пятисотое сработает!
– А врать тебе не стыдно?
– А где я вру? Зарплату по три месяца не платят, наукой заниматься не дают, на улицу выйти страшно!
– Но это же у нас для всех!
– Пусть все и пишут за себя, я за себя пишу!
– А антисемитизм? Тебя, пархатого еврея, поставили рядом с Шекспиром и Островским!
– Это только исключение, которое доказывает правило! Мой лучший друг – антисемит!
– И после этого ты хочешь, чтобы вас не ненавидели?
– Это у вас, дремучих русских, ненависть к евреям! А знаешь, как в культурных странах откликаются? Я получаю пачками ответы из Франции, Германии, Америки: «Увы, не можем принять Вас на работу с предоставлением жилья. Но Ваше письмо нас так тронуло, что мы переслали его еще туда-то и туда-то».
– Ну просто жулик на доверии!.. А кстати, почему не валишь в Израиль? Там-то тебя точно примут!
– Оттуда мне пришло уже 12 приглашений. Но после моей мамы, к которой у меня как-никак сыновья любовь, жить среди евреев, к которым у меня таких чувств нет, я не готов ни за какие деньги.
Наконец он получил-таки приглашение из США – и, кинув свою Лариску в самом неопределенном положении, отбыл туда на поиск других, более голливудистых Ларисок.
Через год прилетает, радостно рассказывает про свою новую квартиру, машину, возможность лететь на выходные в интересные места… Показывает свой, типа дембельского, американский фотоальбом – где рядом с ним мелькает то и дело какая-то толстуха с неприятной мордой. «А это что за тварь?»
И тогда он выкладывает уже печальную часть дела. В Америке так просто, как в России, бабу не склеить. Только попытка познакомиться на улице – половое преступление и тюрьма. Есть проститутки, но с ними тоже сразу два риска. Настоящая шалава может свести за угол, где ее сутенер лишит тебя бумажника и часов; но еще хуже подстава с переодетой полицейской: только тронь ее за руку – тюрьма. И пришлось, за неимением иного, спароваться с этой каракатицей из его института – хотя душа у нее очень добрая…
Тут я от всей души, со всем своим злорадством давай ржать: у нас, где бескорыстных баб полно, где одна Лариска чего стоила, тебе плохо было! Вот тебе и кара, вот настоящий антисемитизм: заставить гордого собой еврея сношать такую тварь!
Он не обиделся – мы уж привыкли всяко полоскать друг дружку; поведал про еще одну напасть. По своей оставшейся от бывшей родины привычке он рассказал на работе пару анекдотов, а на другой день у них в туалете прорвало трубу. И его вызывает директор института: не вы ли, Сергей, приложили к этому руку? Он обалдел: причем здесь я? Ну, вы же рассказывали анекдоты таким-то сослуживцам! «Суки! Они стучат там все на всех!» – «Так возвращайся!»
Но он как-то туманно отвечал, что у него уже другие планы.
В итоге вывез туда смачную Лариску, великодушно простившую ему его предательство, женился на ней – но на четвертом месяце беременности ее оттуда выперли взашей. Она здесь родила, и его мама с покаянными слезами затащила Лариску с внуком под свое чадолюбивое крыло. А Сергей стал прилетать к ним раз в полгода – по вахтовому, как смеялся, методу: там зарабатываю, здесь пестую ребенка и жену. Но через сколько-то еще лет смог их там прописать, родил еще двух деток, и когда его мама умерла, вовсе перестал летать сюда.
Зачем он кинул родину, к которой относился плохо, но которая дала ему и незаслуженную славу, и верную, на 20 лет младше него, красавицу-жену?
– Справедливый гнев русского народа против моих, увы, сородичей из олигархов не гарантирует мне с моей семьей уверенности в будущем. А вдруг вы, русские, когда-то поумнеете и передушите всех нас – бывало же уже такое!
– А вдруг американцы поумнеют?
– Это исключено.
Из наших с ним бесконечных споров я привел, и то с купюрами, лишь самые пристойные места. За другие, начинавшиеся со слов: «Вы, русские… А вы, евреи…» – нас обоих сейчас надо бы сажать «за разжигание». Но мы впрямь были близкими друзьями, дружили семьями, умильно наблюдая, как дружно возились наши детки, пока мы хаяли друг друга на чем свет стоит.
Я думаю, основа этой странной дружбы – в полной взаимной искренности при обсуждении шедших вразрез позиций. Блаженство быть самим собой друг перед другом, сметь от души болтать про все, что есть на сердце. Поэтому наши брейн-ринги никогда не оставляли по себе никаких гадливых, подколодных ощущений. Как в честном боксе: противники бьются насмерть – но до известной черты; звучит гонг, они опускают кулаки и братски обнимаются. Выигрывает в итоге спорт, тяга к физическому и моральному совершенствованию.
Вот то же самое я внес бы и в одолевшие нас межнациональные конфликты. Не надо их скрывать и нагнаивать под покровом всякой лжи; лучше биться откровенно, без вранья, не пряча под фальшивыми улыбками кистень в кармане. Фальшиво натянутая улыбка – первый шаг к кистеню; и напротив, откровенный, до известного предела, бой – лучшее средство примирения. Еще я принял бы в нашей национальной битве такие золотые правила. Бить только интеллектом, а не в морду; не обижаться, что другие не похожи на тебя – и вообще считать всякий конфликт поводом не для взаимоистребления, а для сюжетного общения.
И тогда на самой ярой и булькающей, как вулкан, национальной почве можно было б спорить до посинения, не гробя при этом, но даже обогащая чем-то друг дружку – как в моем с другом-антиподом случае. Самое главное – не врать себе и другим, ибо вранье – это такой токсин, который уже не выводится практически из организма, разлагая его хуже всякой другой пагубы.
|
|
