А предавали ли ваши книги аутодафе? Пожалуй, надо ещё заслужить такую честь, так буквой цепнуть физиологию… Стилистический антагонист новреализма Михаил Елизаров сказал бы, что хотя бы одно сожжение кардинально влияет на карму книги. Я вот знаю, что один мой томик был точно сожжён одной женщиной в год его рождения - дамой подробно в нём описанной. Её, кстати, не хуже меня знает один мой друг-писатель... И вот, заглядывая теперь лишь самолично в толщу заброшенных страниц, я вижу почти что отражение: ведь ведьмин ритуал свершался из-за прочитанного в опасной близости от эпизода из девяносто третьего. Горел белый, как страницы, дом – горела потом и книга.
Я не о суеверии, а о том государственном запахе гари, который не изжит и спустя двадцать лет из стен правительства. Даже куря, мы вдыхаем его же. Хоть выросли заборы, сколоты серпы и молоты со здания, а сторожем на пути новых (282-я!) танков встал проверенный царёв цербер Столыпин. На государственные деньги снято много глупых, ниочёмных сериалов, о белячкАх немало, а вот о той исторической битве – ничего. Запретная тема, святость триколора под угрозой. Только в «Бригаде» несколько намёков на фоне романтики бандитизма… Но режиссёр, который снимет умный художественный фильм о последней на данный момент исторической вооружённой борьбе Советов и Антисоветчины – уверен, уже родился и уже шуршит страницами, которые тоже могут сгореть в продолжающей, как Дом Советов, распадаться стране, но пока доступны. И надо спешить. Ибо видение меняется, вот, например, как лишь десять лет спустя мне это всё виднелось…
о, упущенный октябрь 1993-го... мы приходим на это место, но не находим того времени. и, словно так же, как тогда, ложатся тут люди, близятся к земле – но пьяные, а не подстреленные. греют, жгут себя алкоголем, чтобы расслабленными, бесконтрольными, молчаливыми, приближенными к мёртвым покаяться перед теми погибшими. приходят уже молодые, за это время, за девяностые, выросшие и ставшие в ряды, продолжающие те, 1993-го. в весенней майской сыроватости и тени выискивают ту осень. выстраиваются ряды продающих книги и кассеты – о том и не только том октябре, о борьбе. и рядом зловещий стадион, с которого сюда вытекала кровь, вывозили в грузовиках трупы. стадион – место казни восставшего, ещё самосознанием советского, народа во имя нового капиталистического порядка Ельцина, точно как у Пиночета, символично. за забором, на котором памятные подвязки тряпичные, языческие – вот он, быстрый ельцинский концлагерь, где изгнанных из вычерненного, выжженного кумулятивными снарядами Белого дома, расстреливали и давили БТРом, как тут «крестовый» старожил-бомж рассказывает пьющим с ним у могил нацболам.
недоступный чёрный октябрь. такой, именем которого хочется назваться и писать статью за статьёй, Дорогой Читатель, Д.Ч. вытаскивать из себя, из памяти те дни, тот короткий солнечный день, 4-го октября 1993-го. мой первый учебный институтский день.
никогда не просыпался от взрывов. но они разбудили, прилетели с Пресни по Кольцу, отражаясь от стен. такой горный звук, камень о камень: сначала басовый гул выстрела, потом каменистый раскат. первое чувство, квинтэссенция обывательщины: почему же спать не дают? ещё бы покемарить… но – выстрел за выстрелом. спать уже не дадут. накануне, пока в комнате вещал новенький Сони-Тринитрон, привезённый балетной тётей в подарок из Японии, паял я бас-гитару свою, своё оружие. спрятавшись, закрывшись от происходящего – пока в новостях нервничала Сорокина, показывали на носилках раненных бледных мужиков в трусах, уже не думающих о стыде, а только о выживании, битое стекло Останкино, рвущийся в телецентр, бьющийся башкой «Урал»… а я паял на стекле письменного стола и молчал. ни на чьей стороне. чистейший аполитичный обыватель: скорее бы кончилось, не важно, кто победит.
но – утро как утро. завтракаем с мамой и бабушкой, настороженные, но не испуганные. бутерброды, чай, кофе. и только выстрелы чеканят, прыгают от стен, доносятся сюда. не смотря на предупреждения о стрельбе и совете телевидения оставаться дома – иду, ведь первый же учебный день. в этом только и выразилась позиция. учиться, учиться… а идти на Моховую, к МГУ, в центр. подождав троллейбусов 31-го или 15-го на Страстном, понял, что бесполезно, и пешком подтянулся к Пушкинской, под землёй прошёл, вдоль Тверского бульвара мимо испуганных настороженных прохожих, пугающихся неизвестно насколько удалённой осыпи выстрелов - к МХАТу Горького, за него, мимо трансформатора через желтолиственный грустно-ароматный сквер наискось спеша по солнечному холоду в сторону своего высшего образования. прохожих мало. пройти к Моховой тут можно не по Герцена, а, сократив по Брюсову, к консерватории выйти. но тут, в узком наклонном проезде у известняково-серого административного здания – кордон.
несколько деревянных пивных ящиков и два оборванца в тренировочных штанах, один взъерошенный в косухе и с «демократизатором», другой в шлеме ментовском же:
- Ты куда?
- В институт, учиться.
- Ты что, какая, нах, учёба, иди домой, не слышишь, стреляют, сейчас сюда танки могут приехать, мятежники на Моссовет пойдут, вали домой быстрей!
вот та толика сопротивления, противостояния, которую я ощутил тогда. причём, уже в соответствующей нынешней позиции. это были враги, ещё мной таковыми не осознанные, но уже ощутимо потусторонние. передо мной стояли, заграждали путь защитники «демократии», Лужкова и его Моссовета. они надеялись этим игрушечным заграждением остановить танки? подумав об этом весело, я обошёл их засаду по Леонтьевскому переулку, и благополучно, через нами с тобой облюбованный дворик за журфаком МГУ, где не виднелось уже никаких «защитников», вышел к зелёному зданию за библиотекой МГУ.
на занятие пришла большая часть курса, девчонки, в основном. люди ещё не знакомые, но уже вызывающие такой рисковой гражданской тягой к знаниям уважение. как и лектор, с нездоровым, зеленоватым цветом кожи, прибывший раньше всех – Сергей Дмитриевич Смирнов. в темноватой аудитории на втором этаже Института Психологии РАО начали мы своё студенчество под звуки выстрелов, рикошетившие по Калининскому сюда в потаённый дворик, где когда-то жили опричники Ивана Грозного.
было лишь две пары, по их окончании – побежал по Герцена и знакомыми дворами ближе к происходящему, в родную школу на улице Воровского (Поваровского теперь, конгломерат эпох), в которой официально даже работать не прекращал. на Никитских воротах зрелище буднего дня вполне сюрреалистично: громкие, словно отсюда же рвущиеся, снайперские выстрелы и очереди звучат, а люди с дипломатиками, в очках, с ранцами и сумками идут по своим делам по пешеходным переходам мимо вращающихся кубов-часов West. Test the West: беги от советских очередей (как за «Лесной ягодой» тут мы выстаивали в гастрономе у Леонтьевского с Лановым-младшим) под звуки очередей постсоветских, автоматных.
выключенное в Киевском районе отопление дало о себе знать в девяносто первой. занятий в школе нет, понятное дело. холод в здании жуткий, ледниковый. в нашем тридцать четвёртом полукабинете включён телевизор – Белый дом уже горит, растёт чёрный квадрат на фасаде. этот дом московские диссиденты-культурологи обозвали ещё тогда, когда строился он, «невыплаканные слёзы Муссолини». Львовский с Медведевым обсуждают – что делать, если Руцкой и Макашов победят, куда бежать с книжным бизнесом и капиталами. Львовский как всегда весел, но более возбуждён. философствующий за толстыми линзами очков Медведев – спокойнее. он уверен и успокаивает Львовского, что его частную собственность не тронут, не до этого им.
а в это время кололось, откалывалось и падало, как белый камень со стен Дома Советов сопротивление, последнее сопротивление новому порядку.
в ледяной школе мы смотрели по цветному телевизору «Горизонт» - что происходит в километре отсюда в сторону Москвы-реки. и звук Твой того дня, четвёртого десятого девяносто третьего, Столица, отзвуки выстрелов в тебе оказались страшновато красивыми, горными, как в пропасти улетающими в бесчисленность стен, в бесконечность ещё не пройденных с моей девочкой там, дальше, к центру, маршрутов. некоторые выстрелы – как лавина. брутальность, наступление, беспощадность – чувствовались за стенами, за серыми исполинами Калининского, там, в солнечной реальности. и звуки оттуда долетали вслед за взрывами на телеэкране. пламя выживало защитников Дома Советов всё ниже и ниже, откуда их вытаскивали и вели на стадион расстреливать, тех, у кого находили оружие.
вскоре дали электричество, и мы согревались чаем, замёрзшие уже порядочно. в этот момент последние снаряды рвались в окнах Белого дома, от кумулятивных и вакуумных взрывов мозги и вся биомасса тех, кто находился в атакованных этажах – оказывались на потолках и стенах, а мебель добротная, элитно-советская – словно из ваты.
мокрый Дом Советов, бывший Белый дом. девяносто первый завершился девяносто третьим. то, чего боялись те защитники, наивные защитники наступающей «демократии», случилось с защитниками конституции и Верховного Совета: и танки, и штурм, и кровь. просто неосознанный, уже залитый пивом и коммерческой неразберихой, с отпущенными ценами, прошмыгнул между двумя стояниями у этого здания девяносто второй, год выпуска нашего в девяносто первой школе.
мокрый Белый дом – кровь и моча на паласах высоких кабинетов, спящие там ночью и убитые там утром безоружные защитники. да, настала расплата за бюрократическое счастье, в демагогии и заигрывании с частнособственническими инстинктами доведшие родину до девяносто первого чиновники поссорились, и в этой ссоре бывших друзей-демократов мелькнуло слово «советы», Домом Советов – назад, роднее в 93-м вдруг стал Белый дом, названный подражательно, американизировано в 91-м. и то же самое здание, в котором, думали в августе 91-го, освободятся от всесильной тиранической армии на службе возвышенной над народом бюрократии – позже в наступившей осени Эпохи, в октябре через два года стало бастионом защиты от, слепым катком навалившегося на бывший СССР, реставрирования капитализма этой же самой бюрократией, «возрождения России».
но защита та – идейно беспомощная, разбредающаяся, толком не вооружённая, казачья, православная, какая угодно, но не радикально оппозиционная режиму в коренных экономических вопросах. наивно патриотичная, новорожденная, без лозунгов, без планов. именно защита, уходящая всё глубже в Дом Советов, вниз, на стадион, в землю и в Москву-реку оборона общества от ещё не понятного, тупейшего, из своих же глубин исторгнутого, буржуазного реванша. что защищали атаковавшие Дом Советов солдаты? просто порядок, как у Пиночета. дичайший случай. не конкретный порядок – определённую власть, систему отношений, а порядок того, кто крепче во власть вцепился, Ельцина: армия защищала капитализм, толком не зная, что это такое и зачем он нужен этой впоследствии нищей, деградирующей, дезертирующей, плохо вооруженной армии.
«Поэма Столицы», 2 часть
|
|
