разгадка ближе к финалу Поэмы: человеческое, товарищеское время – не в домах, но в массах, в личностях, в лицах. Ты становишься пролетарской Столицей лишь когда сплочено население идеей. кажется сперва, невелико открытие – но именно огромно, как Ты сама, ведь и дома лишь отпечатки времени- товарищества. и в силах времени человеческого их как воздвигать, так и рушить – за ненадобностью изменившемуся, исказившемуся умами населению. дома – не застывший ритм, то есть не Время, они лишь слепки лиц. столичности, тысячеличности. и в стенах, в окнах, в самих размерах комнат, не говоря уж о «прямой речи» барельефов и прочей выделки – способность Времени Советского (да и досоветского, и Постэпохи) воспитывать, но всё же и протекать временами жизней всё в том же направлении времени прежнего, сугубо физического. Ты пролетАрска лишь когда столица, тысячелица – на площадях, в движении едином, способном смести преграды власти и упразднить эту власть. обступить Кремль и вычесть её оттуда, вычистить. ибо она производна от масс, а не наоборот. если наоборот – значит случился во времени поворот в позапрошлое, минуя сов-прошлое.
физическое время требует сноса обветшавших от опустелости, от бестЕлости стен, не справившихся с заселёнными, запечатлёнными в них функциями – и кинотеатр подмосковный становится церковью, его социалистическую рослую кубатуру облепляют горбатенькие рудиментарные, казалось бы ещё недавно, закомары и прочие кошмары позапрошлого. и на здании, где светлым лучом царствовало на белом экране главнейшее и искусств, где просвещались массы – воцаряется полумрак, ставится буквально и фигурально крест. тяжело прижимает согбенное самим же собой человечество – царствие небесное к земле, в сознании ничтожества своего, своих сил, чтоб быть ближе к тем молекулярным праотцам, что под землёй. и тут диалектика: кланяются, сутулятся и горбятся, всё ниже глядят, помышляя о небесех, о Всевышнем…
да, нить будущего упущена – но упущена не одним кем-то, вождём или генсеком, которого хочется попроще обвинить в рулевой ошибке - а массами, рассредоточенными по отдельным квартирам. машины для жилья повернули вспять настолько незаметно, что лишь по иконной «сыпи» внутри них да по разнолЕпице окон, застеклённости балконов стало ясно, как частная собственность вытесняет прежнюю общность. урвавши у самих же себя свою прежнюю жилплощадь, людишки начали познавать и проживать всё частное – сызнова, дореволюционно (в воздвигнутых благодаря революции домах), лишь изредка поворачиваясь из позапрошлого в прошлое, вперёд то есть глядя: а как это было в Советском Союзе? надо же – бесплатная медицина, образование, какая-то наука, ведущая общество вперёд, вода оплачиваемая по средней норме!.. какое доверие, какой неоправданный гуманизм! какое попустительство и бесхозяйственность (если в уравнение подставить не советского нормального человека, а человека-волочь и хвата – этот икс, этот крестик на Эпохе)! а если б кто-то начал подпольно разливать воду в квартире или использовать её в целях приготовления чего-то на продажу, пива, например?.. (и в девяностых так делал одношкольник мой Лёша Касьян, кстати – появились миниатюрные пивзаводики домашние) ну так при единстве убеждений и устремлений в труде – даже мысли такой не возникало, а коли находился такой отщепенец, так соседи его и вычисляли и выселяли на полным основаниях Коммуны.
те, что строили своими руками и умами тут благо для всех, принципиально для всех – кто будет так же трудиться, - что, не имеют права паршивую овцу выкинуть из дому? что ясно, да просто очевидно коллективному целеустремлённому сознанию, становится кощунственно индивидуализму в тех же умах. и поделено не одно пространство прежних общих балконов, заборами разрубленных дворов – на мелкие бессильные отрезки поделено Время, то Советское, общее время, что удлиняло жизнь каждого научными открытиями, медицинской заботой. но даже того времени не хватало советским людям в их коммунистической устремлённости. этим людям, жизнь которых удлинилась благодаря революции почти до ста, а у некоторых и более лет. трудно регрессирующим понять, что это будущее, эти десятилетия закладывались тогда, в голодные двадцатые, когда и крепыши не доживали до тридцати – но несли на штыках, в обмотках, даже в опорках шагающие, свою лепту в будущее Коммуны. и теперь взять её назад в частное пользование – не кому-то внешнему, враждебному, а именно тем, кому завещано, - и тем разграбить единую житницу? те самые пресловутые колоссальные (на том этапе обобществления) два колоска – да-да, они лишь пророчили приватизацию. и укоротить свои жизни в дележе – а чем ещё были эти пугливо обезличенные за всё ответственные девяностые? разборки, приватизация, каменные аллеи убитых друг другом братков на кладбищах… оттеснённая наступающим коммунизмом смерть крепко хватанула отступников-людишек – через умы хватанула, их же руками… выживать надо по одиночке – все это поняли аварийно, мгновенно, прикрылись кто какой религией от сияющего ещё своей материализованностью и тем объединявшей Идеи.
чтобы побороть изнутри эту хворь, чтоб прорвать этот морок, твёрдо опираясь на землю и на массы, – много нужно времени физического, в которое отступились, того самого общего не по идейности, не по добровольности, а по неизбежности. времени, вымывающего силы, изнашивающего стены, времени-реки. советские силы нужны, чтоб держаться в её водах, и лишь когда наступит наименьшая времяворОтность, ослабится течение дурной бесконечности в нас – вот тогда резко и дружно начать выплывать к берегу СССР могучим косяком единомышленников. ибо там лишь возобновляется то интенсивное коллективное Время, что было покинуто всеми жизнями советских граждан ради бесконечно коротеньких отрезков своих личных, возвеличенных жизнешек. жгли не партбилеты – жгли годы свои, укорачивали век, чело жгли коммунистическое в костре грядущей инквизиции Регресса.
о, великое проклятие провалившегося в позапрошлое советского народа! не только самим, упустившим Советскую власть, собственную власть в виде Советов, – но и уже меньше понимающим трагизм этого «отпуска» потомкам придётся проживать заново не свои, вроде бы уже отслужившие человечеству судьбы! снова по-большевистски гнать из умов всех паразитов, все религиозные и реакционные идейки позапрошлого, рождавшие общности не для укрупнения коллектива, не для завоевания всё больших плодородных земель и лет жизни, - а для успокоения в своей убогой отдельности, в своём богобоязненном и богом прощённом ничтожестве.
жившие рядом с ними, рядовыми Эпохи, – мы знаем, что вовсе не спокойствие, не отдых и не упования на жизнь после смерти делали их долгожителями. шагнувшая в светлом уме и физической самостоятельности за порог ста лет бабушка моя Людмила Васильевна – сама физкультурницей, бегуньей, легкоатлеткой воспитывала своё изначально слабенькое сердце, Время советское закаляло его. и созвучность всем воспитанным ею в беспризорниках и бойцах-лыжниках сердцебиениям, ритмам – длила век её и наш, век Советский даже за порогом слитной биографии СССР, первого его «забега».
умер десятого августа товарищ Косякин. порой – когда всё сильнее дробится время-коллектив в нас и на наших глазах, - поражаешься, как, наоборот, долго выдержали во враждебном позапрошлом эти люди, верные Идее и воспитанные Союзом. как были они закалены и сильны, что не просто плыли в общем потоке времени-реки, но и поворачивали против её течения косяки человекорыб – всё большие и бОльшие. как упрямо выходили на площади, когда индивидуально выросшие на своих отрезочках бытия личности отсиживались в комфортах, созданных Эпохой, но ею уже не управляемых… Косякин выходил – сам становясь секундомером в руках строгого тренера Ленина, шагомером в руке экскаватора-Сталина, и сцепляя идейность индивидов в минимальный коллектив, в те клеточные структуры, что могут дать рост общества в новый СССР, он платил, выходит, тем, что внутри его наступала инородность. Клетки-инородцы, твёрдые, как штык врага, уменьшали территорию сопротивления. тяжела потеря – но последняя ли? фрагментированное общество (а оппозиция – всегда миниатюра его) всё легче теряет и смиряется с невосполнимостью. а ведь это были жизненно важные «органы»!
стальной и заразительно резвый, неприхотливый человек даже в свои зашестьдесят – шёл под дубинки на Маяковку, в Моссовет, чтобы тот (мэрия) снова стал Моссоветом, вызывал восхищение сопоколенника Лимонова, но несгибаемость его оказалась не такой уж метафорой, твёрдая и чуждая росла внутри дрянь – ничего нет во враждебном мире внешнего, всё пропущено через кровь и желудок. уходит поколение урождённых в расцвете Эпохи, в войну, которых "вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги...". в высотке на площади Восстания, за символическим чаем который и с ним там пивали, в уголке у туалета на очередной планёрке, ещё до Первой Болотной - говорили мы с Удальцовым, Митиной, Сахниным, Барановым, что надо навещать Косякина, в той самой больнице. именно тогда я, как всегда готовясь к худшему, посчитал количество рук и плечевых подпорок мужских, если дело дойдёт до похорон – и вот, в итоге, минутный бредок сбылся, а сам я далеко, минус… Сергей ощущал его боли сильнее всех, тревожился: по анализам чудес не ждали. тогда росла первая волна революции – и потому, хочется сказать, болезнь отступала. она «даровала» ему подлинные для любого оппозиционера, а особенно для коммуниста, минуты, дни и немногие по последнему подсчёту годы счастья, не личного, а коллективно-разделённого. даже в «обезьянниках» и камерах, - часы возможности зарождения нового отсчёта, нового времени, снова Советского, хотя ещё и не вполне схваченного нами слева, на нашем красном берегу...
|
|
