«Броня крепка и танки наши быстры», – вот что приходит по привычке на ум при имени Екатеринбург – с его Уралмашем, Нижним Тагилом и Первоуральском. Правда, в постсоветские годы эта броня сильно обрезалась и истончилась, а слава города уже больше вяжется с популярным теперь местом казни последнего царя России Николая. Ему в эпоху обрезания нашей брони не только простили Ленский расстрел и Кровавое воскресенье, но и поставили колоссальный, типа московского Христа Спасителя, храм в центре Екатеринбурга.
Другой здешней достопримечательностью стало село Бутка Талицкого района, где родился основоположник этого обрезания Ельцин. Оно и было целью моей поездки, связанной с одной работой, но ничего особо интересного там я не нашел. «До обрезания» в районе было 56 тысяч голов крупного рогатого скота, осталось лишь 14. Стало в 6 раз меньше свиней, в разы упали сборы зерновых – и так далее.
Я спросил одного талицкого руководителя, уроженца той же Бутки:
– Чего вы больше чувствуете: гордости за односельчанина, пошедшего так далеко – или стыда за то, что при нем все рухнуло и в вашем, и в других районах?
– Черт знает… Вообще обида есть. Если человек родился здесь, то должен был бы как-то заботиться о своей родине. А он всего раз передал денег на районную дорогу – сунули мне эту пачку, я даже не знал, как ее оприходовать. И еще школе свою книгу подарил…
В самой же Бутке о Ельцине говорили мало и неохотно: он вообще родом не отсюда, а с деревни Гомзиково, сюда только привезли рожать его мать, и потом его отец здесь построил себе дом. Сегодняшние жители этого дома даже не вышли пообщаться на предмет его былых хозяев. Все здесь словно хотело поскорей забыть неладного героя – и больше всего заросших лебедой полей было как раз вокруг Бутки. Словно сама земля спешила замести его следы своей травой забвения – чтобы «и струны вещие Бояна не стали говорить о нем».
Зато в Екатеринбурге я раскопал историю совсем другого рода – звучащую самой вещей, но прочно забытой сейчас притчей.
Екатеринбург среди крупнейших городов России – чуть не самый юный, ему нет еще и трехсот лет. Зато известны точно день и обстоятельства его рождения, а также имена его родителей: Василий Никитич Татищев и Вильгельм Георг де Геннин. Последнего по-русски называли Виллимом Ивановичем, он был голландцем, записался на службу к Петру Первому специалистом по архитектуре и артиллерии в 1697 году в возрасте всего 23-х лет. С 1700 по 1710 год не раз отличился на войне со шведами: строил укрепления в Новгороде и при Гангуте, брал Выборг. И сам был отличен царем: получил чин полковника и золотую медаль с алмазами.
Дальше деятельность Геннина приобретает удивительный размах. В 1712 году он строит в Петербурге пушечно-литейный двор и пороховой завод, потом налаживает производство ружей, боевых клинков и проволоки, служит комендантом Олонецкого края, реконструирует там заводы, основывает первую в России Горную школу, занимается водными коммуникациями Москвы, открывает рудные месторождения и минеральные источники, отбивает нападения шведов на русские земли. Царь производит его в генералы и жалует своим портретом в алмазном обрамлении.
В 1722 году Петр отправляет Геннина, за которым успела закрепиться слава «основателя Российских горных заводов», на Урал «для исправления медных и железных заводов». Кроме того на него возлагается расследование ссоры меж Петровым любимцем заводчиком Демидовым и Петровым же посланцем Татищевым.
Василий Татищев родился в 1686 году от стольника Никиты Алексеевича, потомка древних князей Смоленских. То есть был самых голубых кровей, при этом с детства обладал громадной жаждой к знаниям – Петровская же эпоха дала ему все книги в руки. Татищев стал одним из первых русских энциклопедистов и просветителей: создал основополагающие труды по истории, географии, картографии, философии, экономике и праву. Открыл для науки такие памятники нашей письменности как Русская Правда и Судебник, написал первую научную «Историю Российскую с самых древнейших времен». Одновременно, как водилось у невероятно многогранных деятелей той поры, был и воином, и крупным государственным дельцом. Начал службу рядовым драгуном, участвовал во взятии Нарвы и в Полтавской битве, дослужился до чина генерал-лейтенанта. Уже на статской службе строил железоделательные и медеплавильные заводы, основывал новые города и крепости, по поручению Петра изучал в Швеции экономику и финансы, ведал Московскими монетными дворами, был Астраханским губернатором.
В 1720 году Татищев по указу Петра был послан «в Сибирской губернии, на Кунгуре и в прочих местах, где обыщутся удобные разные места, построить заводы и из руд серебро и медь плавить». Для Татищева тогда это дело было совершенно новым. Но с помощью саксонца Блиера и других знатоков горного дела за полтора года он в совершенстве смог постичь все его тонкости. Уральские казенные заводы, коих было тогда три, имели плотины, домны для выплавки металла, «молотовые» для его обработки и «свирельни для пушечного сверления». Строились они в начале 1700-х годов, работали довольно плохо, выдавая в год продукции в четыре раза меньше, чем частные заводы Демидова.
Татищев поселился на одном из казенных заводов – Уктусском, учредил там «Сибирское высшее горное начальство» и повел бурную деятельность по перестройке всего дела. Попутно поискам мест для новых производств он хлопотал о замене подневольного труда в горном промысле на платный; о присылке для работ пленных шведов; о разработке руд частными дельцами; об учреждении заводских судов, дабы рабочим не таскаться со своими тяжбами аж до Тобольска – и еще о многом другом.
Особо рьяно он взялся за устройство местных школ, понимая, что на безграмотных работниках не уедешь далеко. Им были открыты при заводах две «первоначальные» школы, где крестьянских детей учили читать и писать, и еще две, где уже учили арифметике, геометрии и «прочим горным делам». Кроме того он налегал на то, чтобы строилось как можно больше сельских школ, а грамотных в порядке поощрения освобождали от рекрутской повинности.
Вся эта его деятельность сразу люто не понравилась Никите Демидову, привыкшему чувствовать себя чуть не уральским князем. Почуяв в основательном Татищеве прямого конкурента, он сперва хотел купить его деньгами, чтобы не строил на Урале больше ничего. А когда это не вышло, наторенным испокон веков путем отправил в Петербург, где ему покровительствовал граф Апраксин, махровейший донос на неподкупного посланца, обвинив его во всевозможных притеснениях и мздоимстве. Татищев отвечал не менее зубасто – вот этот конфликт и должен был, как третейский судья, разрешить де Геннин, тоже кстати пользовавшийся покровительством Апраксина. Причем Апраксин сразу попросил его в пользу Демидова, но Геннин, верный прежде всего Государю, щедро оценившему его труды, отвечал: «Вспоможение чинить Демидову я рад, но токмо в том, что интересу Его Императорского Величества непротивно».
Геннин был старше Татищева на 10 лет, опережал и знаниями в горном деле, и чинами. Они были знакомы раньше по военной и статской службе, но близкой дружбы между ними не водилось. И по-настоящему их сблизило как раз дотошное расследование Геннина, в ходе которого он признал правоту Татищева, о чем и написал царю: «Татищев сделал возможное для заводов Вашего Величества и пожалуй не имей на него гнева и выведи из печали».
Самым же главным плодом дружбы, возникшей между этими двумя людьми со схожими характерами и судьбами, и стало основание Екатеринбурга. После знакомства с уральскими казенными заводами Татищев понял, что на их базе не удастся быстро увеличить производство, крайне нужное для бурно развивавшейся империи. Куда выгодней, чем «исправлять» старое, было бы построить новый крупный завод. После осмотра всей округи было найдено и самое лучшее место для него – на берегу реки Исети, в 7 верстах от Уктуса.
Татищев послал в Берг-коллегию обширное донесение с обоснованием своего проекта. Он собирался заложить такой завод, равного которому не бывало еще ни в России, ни в Европе: на 200 тысяч пудов железа в год. А при нем еще – и передельные производства: стальное, проволочное, жестяное, «дощатого железа» и так далее. Он дотошно проработал и все вопросы по рабочей силе, по специалистам, по сырью, обеспечению строительства материалами, транспортом и инструментами. Но в Берг-коллегии долго не могли переварить столь капитальный план, и Татищев, не дождавшись от нее ответа, ранней весной 1721 года на свой страх и риск начал подготовительные работы, чтобы сразу, как сойдет снег, приступить к основной стройке. Наконец ответ пришел – но отрицательный. Берг-коллегия требовала увеличения прежде всего выплавки меди и серебра, чтобы из них чеканить деньги.
Но первый наш историк и экономист Татищев понимал, что сами деньги – тьфу, без товарного обеспечения рост их количества ведет только к их обесценению. Убежденный в своей правоте, он буквально забомбил столицу своими выкладками о получении с берегов Исети «великого государственного прибытка». И через два года Берг-коллегия все же сдалась под натиском Татищева, которого поддержал и Геннин, оставленный на Урале Главным горным начальником.
Стройка началась весной 1723 года – а уже 7 ноября того же года состоялось открытие завода: «В одной молотовой пошли в ход два молота». Из чего можно судить, что Татищев с Генниным скорей всего работы начали еще до разрешения из Петербурга, на свой, опять же, страх и риск. И придавая именно этому заводу-крепости особое значение, политично решили назвать его в честь жены царя Екатерины – о чем самой же ей заблаговременно и отписали. 23 августа 1723 года Екатерина ответила Геннину: «Что же Вы писали, что построенный на Исети завод именовали Катеринбургом, оное також и его величеству угодно. И Мы Вам как за исправление положенного на вас дела, так и за название во имя наше завода новопостроенного, благодарствуем». И днем рождения Екатеринбурга стал день пуска первой молотовой завода – 7 ноября 1723 года.
Уже меньше чем через год Геннин написал царю: «Екатеринбургские заводы и все фабрики в действии, а именно: две домны, две молотовые, три досчатых молота, укладная, стальная, железорезная, проволочная, пильная мельница, три медные плавильные печи, также и хлебная мельница и много хором по чертежу…» В 1725 году к сооружениям завода добавился двор для выделки медных монет, затем жестяная, меховая, кузнечная, гранильная фабрики… Стали бурно расти все прочие ремесла, и скоро здесь уже было 335 жилых дворов, два торговых ряда: казенный в 18 и частный в 11 лавок. В крепости поставили лабораторию, баню, школу. То есть город, рожденный дерзкой прозорливостью двух верных подданных Петра, уже полнокровно и основательно зажил. И скоро стал, с их легкой на великие дела руки, крупнейшим промышленным, торговым и культурным центром России…
Возил меня в этой поездке очень милый малый – бритоголовый амбал Серега, такой вылитый представитель современных «пацанов»:
– Сейчас в Ебурге (так по-местному – Екатеринбург) бандитов уже нет, все пацаны – бизнесмены. В девяностых кровь лилась рекой, убили уралмашевского авторитета, в ответ перемочили всех, прямо на улицах мочили. Потом кавказцы грохнули нашего пацана на рынке. Наши договорились с ментами, чтобы отвели от рынка все наряды, пришли туда – и пошли кромсать! А за ними – наши бабушки, из опрокинутых палаток тащат бананы, апельсины, они их никогда не кушали, а тут все даром!.. А сейчас уже – все тихо…
Я взял с собой Серегу в музей изобразительных искусств, где роскошь экспонатов, бьющая за рамки утлой нынче жизни, похоже, произвела на него большое впечатление.
«А это что за телка на картине? Тараканова? Княжна? А сколько она стоит в баксах? А это как отлили? Неужели все из чугуна? Ну ни фига! Надо будет пацанов сюда сводить, пусть тоже побалдеют!..»
И на какой-то миг мне показалось, что его простое по-младенчески сознание чем-то сродни тем некогда нетронутым просторам вдоль Исети, на которые пришли Татищев с Генниным. Они засеяли их мощной жизнью, дав своим рачительным трудом железную непотопляемость России. Их созидательный порыв потом отлился в чугунных кружевах искусных каслинских мастеров, потом – в наших «тридцатьчетверках», выбивших гитлеровцев, потом – в ракетах, не позволивших новым противникам унасекомить нас.
Но утлый дух новейших лет смог лишь надуть с животной силой бицепсы Сереги, не дав ему кроме этой чисто пацанской силы ничего. Пробовал он чем-то торговать – но безуспешно: «Все из-за денег перегрызлись – и конкретно прогорели». И кавказцы, выбитые было примитивными, без всяких каслинских затей прутами, пришедшие сейчас осваивать нас, как некогда Татищев с Генниным, – скоро снова с их торговой сметкой и племенным напором заняли Ебург. И наши незамысловатые качки уже там не катят против них.
Проснется ли в нас вновь тот генеральный дух, завещанный нам нашими большими предками, с которым лишь и можно удержать в своих руках огромную страну? Или подвижники других племен освоят вконец наши территории и недра – и «струны вещие Бояна», сдохнув с горя, уже замолкнут навсегда о нас?
|
|
