В Грузии Геннадий Васильевич Никитченко объявлен в розыск в качестве военного преступника, а в Абхазии почтен высшей ее наградой – орденом Леона. Втащила его в боевое пекло сама суровая к нему судьба, но он смог победить и саму судьбу.
Родился он в Донецкой области, окончил институт, женился, но смерть старшего сына заставила переселиться в Абхазию. Здесь он быстро пошел в гору по сельхозстроительству, создал свой мехотряд, в селе Меркула Очамчирского района зажил в прекрасном, как вся довоенная Абхазия, двухэтажном особняке. Доход имел с лихвой; второй сын поступил в Сухумский университет, дочь в школе занималась музыкой, писала вдохновенные стихи. Но черный передел послесоветской власти смел одним махом все, что созидал Никитченко.
14 августа 1992 года он выехал из дома, а на трассе – танки. Телевидение с грузинской стороны вещает: пришли наши навести в Абхазии порядок, это грузинская земля, абхазов выдерем, здесь будет жизнь одним грузинам. Но почти столько же, сколько грузин, в Абхазии было русских, армян, греков. И первыми жертвами вторжения стали загоравшие на сухумском пляже семьи российских военнослужащих, расстрелянные грузинским вертолетчиком Майсурадзе.
На эту первую кровавую пощечину Москва постыдно отмолчалась. Не стали раздувать кадило и в ООН – в благодарность Шеварднадзе за развал Советского Союза и Варшавского альянса. В несколько дней грузинские войска заняли почти всю Абхазию – но война еще, по выражению Никитченко, «не завязывалась». Из Грузии пришли вчерашние советские солдаты, для которых еще было дико стрелять и грабить в непокорном политически, но мирном все-таки краю.
Видя тогда, что без кровопролития, поощряемого Западом на теле бывшего Союза, не обойтись, Шеварднадзе начал замену личного состава войск. В Грузии амнистировали 17 тысяч уголовников, которым за исполнение патриотического долга на строптивой территории обещалось забвение старых грехов и щедрая военная добыча. При этом командующий войсками генерал Каркарашвили выписал всей абхазской нации ордер на убой: «С сегодняшнего дня грузинской стороне запрещено взятие военнопленных… Могу заверить сепаратистов, что если из общей численности Грузии погибнет 100 тысяч грузин, то из ваших погибнут все 97 тысяч…»
Такой задачи – истребить весь, до младенцев, ненавистный этнос – не ставил, кажется, еще ни один расист в погонах в мире. И мир, зажав уши наглухо, на это не реагировал никак. Но кровожадный клич расслышали, на свое горе, абхазские грузины и грузинские военные. И охмеленные низкой надеждой, что короткая победоносная война все спишет, в каком-то массовом психозе кинулись крушить, резать и грабить все, что было негрузинского в Абхазии. У мирных людей выдирали плоскогубцами золотые зубы, насиловали детей, вплоть до трехлетних, ломали кости, жгли тела раскаленными прутами.
По этим зверствам абхазская прокуратура возбудила массу уголовных дел, но им поныне в прогрессивном мировом сообществе, по сути и благословившем геноцид, нет хода…
Однажды Никитченко возвращается в свою Меркулу – а к ней подошли восемь танков и бьют из орудий по поселку. Он орет: «Кого бомбите? Там простой народ – армяне, русские!» Ему в ответ: «А, вас побомбим – абхазы накладут в штаны».
После обстрела летит к своему дому, в стене зияет дыра от снаряда, но все слава Богу целы, дочь слегка ранена осколком. Сажает он жену с детьми в машину – и везет в горный Ткварчел. Там оставляет их, а сам, лишившись в одночасье всего нажитого годами прежнего труда – назад в Меркулу, защищать ее вместе с абхазами, армянами и русскими. Так «завязалась» для него, как и для всей Абхазии, война.
Разбомбленную Меркулу скоро пришлось оставить. С уцелевшими бойцами, не имевшими еще кроме охотничьих двустволок почти ничего, Никитченко поднялся вновь в горняцкий центр Ткварчел. 30-тысячное население его скоро удвоилось пришедшими со взморья беженцами. Еще выше в горах – граница с Грузией. Внизу – грузинские войска. Электричество обрезано, блокада, голод.
Вертолетами стали переправлять на освобожденное вскоре западное побережье детей и женщин. И Грузия вся ликовала страшно, когда 14 декабря 1992 года был сбит по пути в Гудауту один такой, полный детей и женщин вертолет. Погибли, вместе с русским экипажем, 63 человека.
Никитченко быстро понял, что танки, собиравшиеся штурмовать Ткварчел, дробовиками не остановить, и наладил производство мин из газовых баллонов, заправляемых взрывчаткой с окрестных шахт. Затем смог склепать из нескольких подбитых танков один действующий. Потом другой. Так у ткварчельцев появилась своя бронетехника. Из водонасосов и электродвигателей собрал на горной реке целый каскад миниэлектростанций – в Ткварчеле появился свет.
Тем временем уже формировался абхазский Восточный фронт, командующим избрали Мераба Кишмария, афганского ветерана. Никитченко стал его заместителем по технике и вооружению, разрабатывал операции и сам водил в бой ополченцев:
– Абхазы к войне не были готовы. Их надо сперва, как русских, хорошо припечь. Отдаю им приказ, они: нет, не пойдем. А у них самое страшное ругательство: я твою маму! Если сказал кому-то, или должен его сразу убить, или он тебя убьет. И я им: всех мам ваших! Теперь или меня убейте, или марш вперед! Все встали и пошли… К нам на подмогу приезжали со всей России люди самые разные. И санитарки, из которых многие погибли, настоящие святые. И романтики, и просто отморозки, бывшие спецназовцы, и казаки – тоже и праведные, и лихие. Но надо было всех принимать, потому что других не было. Когда мы брали Меркулу, долго ничего не выходило. Разведку выслали – ее накрыли. Абхазы залегли в траншее, встать не могут, огонь, страшно. Тогда я ставлю сзади датых казачков и говорю: через пять минут бить по траншее из гранатометов. Сам прыгаю туда: ну, ребята, я приказал нас забомбить, если сейчас не выскочим. Как выпрыгнули все – и мы Меркулу взяли…
В бою Никитченко был дважды ранен, раз контужен, полностью оглох. При этом выскочил еще и глаз, сам и вправлял его назад. Речь тогда тоже потерял – но потом все вернулось, осталась только небольшая шепелявость…
– После того боя за Меркулу мы договорились с грузинами об обмене живых и мертвых, всех на всех. У нас было два десятка пленных, они сказали, что наших у грузин 6 трупов и 9 живых, вся наша разведка. Мы подвезли пленных к месту обмена на грузовике, грузины тоже выкатили грузовик. Смотрим, а там все трупы: 6 холодных, 9 еще теплых. Была у нас радистка Аня, Саша Жук, русские, из Питера. У Ани груди отрезаны, Саше воткнули кол в зад. Наши как это увидели, озверели: тогда мертвых на мертвых! Выволокли дрожащих грузин из машины – и в упор из автоматов. Длилось это минуты – для меня как вечность. Кровь, пар над ней – уже где-то за пределом психики…
В таком горниле гордый человек Никитченко ковал свой нынешний авторитет самого почитаемого русского в Абхазии. Но самый страшный удар судьба нанесла ему уже после войны. 17-летняя дочь Люба, любовь и душа семьи, шла с подружками из школы – навстречу свой, абхазский танк. Молодой танкист стал заигрывать с девчатами: рванет вперед, осадит; Люба вступила в доставшуюся от войны игру – и хищная война, словно уже из-под земли, ее скогтила.
Никитченко и это горе вынес, не скривив спины. Абхазия недолго ликовала от своей победы: уже с 1994 года мировое сообщество вместо компенсации за ущерб еще вчинили ей жестокую блокаду. И она должна была осилить новый подвиг, уже мирный – выжить, когда перекрыли все артерии существования. А вся вина наказанного поголовно этноса была лишь в том, что не дал вырезать себя под корень, как намечал не осужденный никакой Гаагой генерал Каркарашвили.
Хуже всех в блокаде пришлось русским, не имевшим сельской родни, способной подкормить. Не загнуться морально и физически им помог Конгресс русских общин Абхазии, первый глава которого историк Юрий Воронов пал жертвой послевоенного бандитского разгула. И Никитченко, его заместитель, чтобы не окиснуть духом, когда жизнь после смерти дочери стала для него пуста, занял меченное кровью место. Используя весь свой авторитет, пошел, как в бой, против блокады, возведенной русскими против русских же. И это оказалось еще тяжелей войны: уламывать, умасливать наших чинуш, чтобы выписали справку, дали лимит на вывоз машины мандаринов или вагона угля. И самое заветное – получить жителям Абхазии российское гражданство: право на выход из блокадной резервации, на саму, по сути, жизнь. И за этот ярый труд я бы ему, Герою Абхазии за войну, дал еще и звезду Героя по труду.
Его стараниями русские общины занялись ловлей рыбы, наладили бесплатное питание для самых бедных, взяли в аренду санаторный комплекс, добились пропуска отдыхающих. Каждой общине Никитченко выбил по автобусу с правом на вывоз местной продукции и ввоз необходимой из России. И для полста тысяч русских из абхазской зоны он стал символом главного для них – надежды.
– Меня уже не остановить, можно только убить. Но смерти я давно бояться перестал, серьезных врагов здесь у меня тоже нет. Потом везде бывшие однополчане, а для абхазов боевое братство свято. И сейчас их уже бесполезно завоевывать. Это уже другой народ, нас всех здесь жизнь заставила стать другими…
И он действительно – другой, героем его сделала не площадная болтовня, а жестокая борьба, из которой он вышел победителем. После войны на него было пять покушений, взрывали его машину, но он, не тормозя на этом, шел к своей цели – соединению Абхазии с Россией – и достиг ее.
Да, вышло все далеко не так, как он хотел, но всяких крыс оказалось вокруг куда больше, чем верных Родине людей. И мне хочется дополнить очерк о нем интервью, в котором он выкладывает эти его «другие» мысли – в конечном счете о России, утратившей сейчас свою науку побеждать.
– Когда по вашему дому ударили из танков, что все же вас заставило не убежать, а вступить в неравный бой?
– Я мог сбежать, в Очамчире пограничники за пару золотых сережек брали всех на корабли до Сочи. Мне и грузины предлагали: «Отсидись где-нибудь, мы разберемся с абхазами, потом вернешься». Но стыд – стать беженцем в своей стране. У меня такой характер – при опасности бросаться не назад, а вперед.
– А страшно было?
– Дрожишь, когда неопределенность, когда ждешь. А решился – уже надо что-то делать, страх сам забывается. Потом у всех одна и та же психология: страшно не за себя, а за детей. Когда у нас полыхнуло, моя первая мысль была: дочь кончает школу, сын – университет, что будет с ними? Это же сейчас в России: всех гнут в дугу, а они думают: лишь бы ребенок кончил институт. А для чего? Кем он с дипломом станет? Чьим рабом? Когда теряешь сразу все, перестаешь за мелочи цепляться.
– А абхазы поднялись все сразу?
– Почти. У малых наций чувство родины острей. Трудней всего было поднимать крестьян. Они готовы были помогать, носить патроны, рыть траншеи – но не воевать. Пахарь привык: я всегда пахал на своем поле, война – не мое дело. Но то, что он пахал и сеял, было потому, что родина была его. Когда пришли грузины эту родину отнять, всем стало ясно: сегодня убили соседа, завтра убьют меня. Не будет родины – не будет, где пахать и сеять, загонят в горы, как индейцев в резервации.
– Но чтобы победить, нужно согласие в вождях. Как вы стали командиром у абхазов? Была ли толкотня локтей?
– Все лезут вперед, когда надо языком болтать. Когда опасность настоящая, наоборот все друг за дружку отступают. Я никуда не лез, просто сперва начал чинить подбитый грузинский танк, сын подошел – стал ладить электронику. А шесть абхазов, видя это, уже заняли на него очередь. Так начинался наш Восточный фронт. Когда снаряды полетели, все к земле припали. Кто первый встал, тот и командир. Пошел в бой с автоматом впереди – имеешь право задним отдавать приказы. Почему грузины проиграли, хоть и были сильней нас? Абхазы бились за свое, а тех послал куда-то Шеварднадзе, обещал наживу. Только их стали убивать, они подумали: ему это надо, а нам зачем? Поэтому и в России сейчас все меньше доверяют лидерам: им это надо, они лезут вверх, а нам на что?
– До войны в Абхазии абхазов как-то и не видно было. На пляжах кукурузой торговали, сидели в кофейнях, а стали все бойцы, в глазах огонь. Как это так перековались в одночасье?
– Их ситуация поставила на грань, и они извлекли из себя все родовое, скрытое, что было в них. В чем главное отличие абхазов, вообще горцев от русских? У них больше личного достоинства. Мужик в семье непререкаем, баба на него катить не смеет – и у него на нее не поднимется рука. Она хоть ходит в черном, не базарит зря, но за себя умеет постоять. А русских мужиков заели их же бабы. Ошибка предыдущей власти была в том, что она вторглась в семью. Мужик гульнул, напился – его тащат на партком, профком, позорят, унижают, он теряет уважение к себе…
– Сняли старое партийное ярмо – залезли сами в новое. Только не надо все вешать на еврейских олигархов и других. В воздухе живет миллион микробов, враждебных человеку. Защитный слой утратил – и они тебя сожрали, но в этом не их, а твоя вина! У меня в общине работает моя бывшая санитарка Надя, муж погиб на войне, остались двое ребят. Старшего на улице шпана обидела, она вышла, из автомата дала очередь поверх голов – и вопрос решила навсегда. Уважай сам себя – и тебя все будут уважать. У абхазов достал нож – должен ударить, иначе станут презирать. Сперва должна быть человеческая личность. А опущенных, ущербных будут драть всегда.
– У нас сейчас, к несчастью, не так личность прет, как самомнение. На банкете в день вашей победы меня потряс тост одного гостя из Москвы: «Да, я не воевал в Абхазии, но вел страшней войну – в московских коридорах!» Накушал пузо по буфетам, на банкетах – и уже мнит себя героем!
– Ну, это не лидеры – громоотводы: покричать, сыграть в оппозиционность, а на самом деле увести энергию масс в землю. Войны не видел – и молчи. Потому что война – это не просто так. Там это не проходит: что-то вякнул, а потом сам не понял, что сказал. Там цена слова – жизнь. Когда по моему приказу люди шли на смерть, я обязан был все предвидеть, чтобы ни один волос с головы зря не упал. Иначе за два дня остался б без бойцов. Да, кровь страшна – но многому еще и учит.
– Неужели и России это все придется изучить?
– Умные учатся на чужом опыте, дураки не учатся ни на каком. Почему в Абхазии до войны оказалось грузин больше, чем абхазов? Жил на своей земле абхаз, к нему приходит нищий мингрел с котомкой, с тохой на плече: «Давай я твое поле потохаю, а ты меня за это накорми». Абхаз и рад: мингрел за него тохает, а он поехал в гости по родне. Вернулся через месяц, земля потохана, а в его доме уже дети мингрела бегают – так заселение и шло. Поэтому не пускай на свою землю чужих, чужого не бери. Строй сам, как умеешь, свое кушай, на свои живи. Чтоб это в главном было – а тогда по мелочам все что угодно. Шеварднадзе войну сдуру развязал, был бы поумней, без единого выстрела прибрал бы Абхазию. Что-то б дал, посулил, провел под себя выборы – абхазы б и не дернулись. Но он наоборот пробил в них чувство родины – потому и проиграл.
– А как вы смотрите на наши забастовки шахтеров, походы на Москву, голодовки?
– На шахтах всегда был индивидуализм: забойщик зашибает деньги и рекорды, а черную работу, чтобы подползти к пласту, за него делают другие. Стали за свой карман бороться – а сталевары, учителя, крестьяне по боку. Шахтерам дали, оголили остальных, вся экономика упала. Теперь опять: дайте мне мою зарплату, мою шахту – а для чего шахта без родины? Кто ты на ней тогда? Босяк, холуй? Шахтер пугает голодовкой, а на него смотрят и смеются: и пусть бастует, уголь из Африки привезут! Можно тысячу шахт выкопать и закопать обратно, если будет родина твоя. Воевать надо не за зарплату, а за родину!
– Но как?
– Было бы желание, всегда найдется тот, кто знает. Не надо никуда шахтерам ехать, не надо русскому в России голодать, это позор. Если губернатор, мэр предатель, надежды обманул – пускай стачком берет власть в городе, он ваш, ваша земля! Свою власть ставить у себя – а не выклянчивать в Москве!
– Но так вся страна рассыплется обратно на уделы.
– Не рассыплется. Абхазию сейчас пинками гонят из России – а она в Россию просится. Почему у абхазов огонь в глазах, несмотря на блокаду и все прочее? Потому что они чувствуют Россию за собой. И Приднестровье в нее просится, и Белоруссия, и остальные. Где власти еще против, там уже давно хочет народ. Это их бывший Союз, их территория, сидит в их в генах.
– А где вы чувствуете вашу родину? Родились вы на Украине, живете в Абхазии, сам русский…
– Моя родина – Абхазия. И Украина. И Россия. Собака где живет, свое пространство мочой помечает. Мое пространство у меня в душе помечено от Калининграда до Находки. Я на войне не только за Абхазию сражался, но и за всю нашу страну. Без России я был бы здесь никем. И уважение имею у абхазов потому, что представляю для них наш общий российский дом. Я – русский, этим дорожу, на этом стою. Абхазы стоят на своем. Они хоть молятся по православному, все праздники церковные справляют с удовольствием, но это у них внешнее. Ни за какую веру они драться не пойдут, а за родину последнюю каплю крови отдадут. Они привыкли мамалыгу есть рукой, я – вилкой, но нас это никак не разделяет.
– У нынешней России в принципе надежда на победу есть?
– Инстинкт своего поля все равно сработает. Но прежде надо победить себя. Льву на хвост повесили ярлык: «осел» – и он сдох с горя. Нужно одно усилие: сорвать с себя этот ярлык. Я был на одном съезде, офицеры из Крыма выступают: нас там притесняют, вы нам в России забронируйте жилье! Я встал: «Какое вам жилье? Какие вы офицеры? С русской земли на русскую бежите!» Но это самое трудное – преодолеть себя. Я знаю по войне: человеку лучше всего в своих окопах. По ним снаряды бьют, они уже пристреляны, в них гибель, но они – свои. Надо перебежать до вражеской траншеи, там безопасней, но осилить эти 20 метров – тяжелей всего. 20 метров – как вся жизнь. Осилил – спасся, нет – погиб. Такой же выбор сейчас и у России.
|
|
