«Сообща договорились, что на допросах все беды следует валить на [Рас]путина…»

К 90-летию Февральской революции

В эти дни отмечается 90 лет со дня Февральской революции в России (дата отречения царя – 16 марта по новому стилю). Левые СМИ либо забыли об этой дате, либо упоминают ее как мелкий эпизод в рамках подготовки 90-летия Октября. Зато очень интересна реакция буржуазных СМИ. Если в горбачевско-ельцинские времена господствовало мнение, что февральская-то революция была хорошая, жаль лишь, что переросла в Октябрьскую, то сегодня буржуазные СМИ даже Февральскую революцию трактуют как великую трагедию, рассказывая, каким ангелом был Николай Кровавый, как прекрасно было жить во время его правления, какими нехорошими людьми были тогдашние оппозиционеры, «имевшие наглость» свергнуть царя в воюющей стране. В буржуазных СМИ сегодня стало хорошим тоном писать слова типа «государь» и «самодержавие» с большой буквы, как некие великие ценности. Вполне респектабельные издания, вплоть до сурковского «Взгляда», не стесняются нести бред про жидомасонские ложи, которые, конечно же, и совершили революцию (а народ был ни при чем).

Это, товарищи, страшно. В своей ненависти к революциям вообще пиарщики правящего режима готовы опустить народ в самые глубины невежества и мракобесия.

Для тех, кто еще сомневается в том, что свержение самодержавия было объективно необходимым здоровым процессом, настоятельно рекомендую прочитать книгу советского писателя Валентина Пикуля «Нечистая сила». Посвященная такой «светлой» личности из окружения Николая II, как Гришка Распутин, эта книга с хронометрической точностью фиксирует, во что превращалась правящая верхушка царской России в предреволюционные годы. Вряд ли что-то можно добавить к итоговому выводу, сделанному автором в конце книги:

«Появление Распутина в начале ХХ века, в канун революций, на мой взгляд, вполне исторически закономерно, ибо на гноище разложения лучше всего и процветает всякая погань. «Помазанники божьи» деградировали уже настолько, что ненормальное присутствие Распутина при своих «высоконареченных» особах они расценивали как нормальное явление самодержавного быта. Иногда мне даже кажется, что Распутин в какой-то степени был для Романовых своеобразным наркотиком. Он стал необходим для Николая II и Александры Федоровны, как пьянице нужен стакан водки, как наркоману потребно регулярное впрыскивание наркотика под кожу. Тогда они оживают, тогда глаза их снова блестят!».

Сейчас же хочу предложить вниманию читателя заключительную главу этой книги, где описывается сам ход Февральской революции. Эта эмоционально окрашенная глава интересна и с точки зрения политтехнологи. Давно отмечено, что сегодняшние программы всех левых партий состоят из двух частей: часть 1 называется «как плохо при капитализме», часть 2 называется «как хорошо будет при социализме». Попытки же описать переход между этими двумя состояниями заставляет всех опускать руки.  В современной левой литературе описание процесса революции встречается лишь в двух изданиях: в «2008» С.Доренко и в «Торжествующем разуме» В.Колташева. Характерно, что у обоих авторов в качестве «спускового крючка»  для начала революции служит чеченский теракт. По мнению же автора этих строк, хотя такой спусковой крючок действительно необходим, им должен быть взрыв не химический, а социальный.

В этом ряду описание Февральской революции у Валентина Пикуля как никогда своевременно. Замените в тексте лишь некоторые фамилии – например, Родзянко на Зюганова, Керенского на Рогозина, Шульгина на Белова-Поткина, Протопопова на Суркова – и вы сами затруднитесь с ответом на вопрос, идет ли в этом тексте речь о событиях 90-летней давности или же о событиях в России ближайшего будущего.

«Было очень холодно, на перекрестках полыхали костры.  Толпы  студентов  ипрапорщиков  распевали  "Марсельезу",  а  голодные   в   очередях   кричали:"Хлеба!.." Если хочешь иметь хлеб, возьми ведро, пробей гвоздем в днище  егодырки, насыпь горячих углей  и  с  этим  ведром  ступай  вечерком  стоять  вочереди. Ты, голубь, на  ведро  сядь,  и  снизу  тебя,  драгоценного,  будетприпекать. Так пройдет ночь, так наступит утро. Если хлеб подвезут,  ты  егополучишь... "Хвосты" превращались в митинги.Изысканный нюх жандармов точно установил,  что  выкрики  голодных  женщинидейно смыкаются с призывами большевистских прокламаций.  Костры  горели,  агромадные сугробы снега никем не убирались.

Родзянко  с  трудом  умолил  государя  об  аудиенции.  Получил  ее.  ЖенаРодзянки,  со  слов  мужа,  описала  царя:  "Резкий,  вызывающий  тон,   видрешительный,  бодрый  и  злые,  блестящие   глаза..."   Во   время   докладапредседатель Думы был прерван возгласом:

- Нельзя ли короче? Меня ждут пить чай. А все, что следует мне  знать,  яуже давно знаю. Кстати, знаю лучше вас!

Родзянко с достоинством поклонился:

- Ваше величество, меня гнетет предчувствие, что эта аудиенция была  моейпоследней аудиенцией перед вами...

Николай  II  ничего  не  ответил  и  отправился   пить   чай.   Родзянко,оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел  скомканный.  На  листы  егодоношенийкапнула сердитая старческая слеза...

А  рабочие-путиловцы  с  трудом  добились  аудиенции  у  Керенского.  Онипредупредили его, что  Путиловский  бастует  и  забастовка  их  может  статьосновой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны, ни с  чем  ранеене сравнимы... Керенский их не понял, а ведь они оказались пророками!

23 февраля работницы вышли из цехов, и заводы остановились. "На улицу!   Верните мужей из окопов! Долой войну! Долой царя!" К женщинам примкнули имужчины... Керенский выступал в Думе.

- Масса - стихия, разум  ее  затемнен  желанием  погрызть  корку  черногохлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что мешает ей насытиться... Пришло время бороться,  дабы  безумие  голодных  масс  не  погубило  нашегосударство!

К рабочим колоннам присоединились  студенты,  офицерство,  интеллигенция,мелкие чиновники. Городовых стали разоружать. Их били, и они  стали  боятьсяносить свою форму…

Родзянко встретился с новым премьером - Голицыным:

- Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы уйдите в отставку...  Уйдите все министры! Обновление кабинета оздоровит движение.  Мы  с  вами живем на ножах. Нельзя же так дальше.

- А знаете, что в этой папке? - спросил Голицын.

В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписанный заранее,  и князь в любой момент  мог  пустить  его  в  дело.  Думу  закрыли.  По  залам Таврического дворца метался Керенский.

- Нужен блок. Ответственный блок с диктатором!

- И... пулеметы,  -  дополнил  Шульгин.  -  Довольно  терпеть  кавказских обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение русской армии... Без стрельбы не обойтись!

Дума решила не "распускаться". Но боялись нарушить и указ  о  роспуске  - зал заседаний был пуст, Керенский неистовствовал:

- Умрем на посту!  Дать  звонок  к  заседанию...  Кнопку  звонка  боялись нажать. Керенский сам нажал:

- Господа, всем в зал. Будьте же римлянами!

- Я не желаю бунтовать на старости лет, - говорил Родзянко. - Я не  делал революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это  потому,  что раньше не слушались Думы... Мне оборвали  телефон,  в  кабинет  лезут  типы, которых я не знаю, и спрашивают, что им делать. А я спрашиваю себя: можно ли оставлять Россию без правительства? Тогда наступит конец и России...

В этот день Николай II, будучи  в  Ставке,  записал  в  дневнике:  "Читал франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем... обедал...  заехал  в  монастырь, приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером  поиграл в домино". Ближе к событиям была императрица,  она  сообщала  мужу:  "Это  - хулиганское движение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что  у  них  нет хлеба. Если бы погода была еще холоднее, они все,  вероятно,  сидели  бы  по домам". Она снова пошла на  могилу  Распутина!  Наконец до Николая II дошли слухи о волнениях в столице. Он распорядился: "Дать хлеба!" И власть схватилась за голову:

- Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не просят. На  лозунгах написано теперь другое: "Долой самодержавие!"…

****

Едва загремела февральская "Марсельеза", Протопопов вызвал петроградского градоначальника Балка и омерзительно целовал того в посинелые уста.

- Нужны пулеметы... на крышах! И передайте городовым, - наказал  министр, - что, если будут стрелять в народ решительно,  я  обещаю  им  по  семьдесят рублей суточных, помимо жалованья, а в случае их гибели семья получит по три тысячи сразу...

Вечером он велел жандармскому полковнику Балашову сделать к утру доклад о положении в столице. Полковник в шинели солдата-окопника всю ночь шлялся  по улицам, наблюдая  за  людьми  и  событиями;  а  утром  разбудил  Протопопова словами:

- Это конец! Советую вам скрыться...

Министр рухнул в обморок. Его воскресили с помощью нашатыря,  и  поначалу он затаился на даче Бадмаева  у  Поклонной  горы;  врач  бросал  на  жаровню ароматные травки и бубнил, что стрелять и вешать надо было раньше, а  теперь уже поздно. Звонок по телефону словно взорвал притихшую в снегах дачу.

Звонила жена Протопопова, плачущая навзрыд.

- Ты вот сбежал, меня бросил, - упрекала она мужа, - а  к  нам  ворвались солдаты, искали тебя, распороли штыками всю обивку  на  диванах  и  креслах. Хорошо, что не убили.

На Литейном министр (еще  министр!)  видел,  что  казаки,  посланные  для усмирения восставших, лениво крутили цигарки в седлах. Если кто из них ронял пику,  прохожие  поднимали  ее  и  дружелюбно  подавали  казаку.   На углу Некрасовской, оскалив красные от крови зубы, лежал убитый жандарм... Стрельба, пение, оркестры!

Протопопов решил укрыться в Мариинском дворце; тут его поймал на телефоне градоначальник Балк, сказавший, что сопротивление немыслимо - он  с  отрядом конных стражников пробьется в Царское Село, чтобы там охранять императорскую семью.

 - На ваше усмотрение, - отвечал Протопопов.

В грохот оркестров вмешивалась трескучая дробь  пулеметов,  расставленных на крышах. Мертвые на улицах стали так же привычны,  как  свежая  булочка  к утреннему чаю... Голицын сказал:

- Александр Дмитриевич, ваше имя раздражает толпу. Простите, но вы должны покинуть нас... нужна благородная жертва!

Покидать Мариинский дворец, где был отличный буфет,  где  от  калориферов разливалось приятное  тепло,  было  страшно.  Протопопов  забрел  в  кабинет Госконтроля,  в  мрачной  и  темной  глубине  которого   ничего   не   делал госконтролер Крыжановский.

- Можно я посижу у вас? - спросил робко. Ну, не гнать же его в три шеи.

- Посидите, - отвечал Крыжановский. - Только недолго. А то вас уже  ищут. Вас и вашего товарища Курлова. Потом спросил, где он собирается ночевать.

   - Не знаю. Мой дом разбит. А к брату идти боюсь. Контролер дал ему адрес: Офицерская, дом № 7. Протопопов снял пенсне и поднял воротник пальто,  чтобы не быть узнанным.

Возле Максимилиановской лечебницы  со  звоном  распались  стекла  витрин, шустрая бабка в валенках шагнула в магазин через окна, будто в двери.    Протопопов сунулся в подъезд № 7 по  Офицерской,  но  швейцар  накостылял министру внутренних дел по шее.

- Проваливай! Ходют здеся всякие... шпана поганая!

"Бреду обратно, - писал Протопопов, - через площадь к Николаевскому мосту - не пускают. Вернулся к Мариинскому дворцу..."

- Это опять вы? - возмутился Крыжановский. - Вам  же  сказано,  что  ваше присутствие в правительстве неуместно.

Протопопов заплакал и сказал, что с Офицерской его турнули.  Крыжановский сунул ему адрес другого убежища: Мойка, дом № 72. Эту ночь он провел на чужом продавленном диване. Утром  Протопопову  дали  чаю и кусок черного хлеба. В передней он увидел  на  столике  кургузую  кепочку  и спросил хозяев:

- Можно я возьму ее? А вам оставлю шляпу.

- Берите уж... ладно. Не обедняем.

Замаскировав себя под "демократа", министр внутренних дел вышел на улицы, управляемые пафосом революции. Он укрылся  на  Ямской  у  портного,  который совсем недавно сшил для него дивный жандармский мундир, суженный в талии. От портного министр узнал, что Курлов уже арестован; газеты  писали,  что  есть нужда в аресте Протопопова, но его нигде не сыскать, - всех  знающих  о  его местопребывании просят сообщить в канцелярию Думы…. Протопопов  умолял  портного,  чтобы послал свою девочку на Калашниковскую набережную с запискою к брату.  Та вернулась с ответом. "Дурак! - писал  брат  Сергей.  -  Имей  мужество сдаться..."

Портной плотно затворил за министром двери.

Стопы были направлены к Таврическому дворцу. "Боже, что я чувствовал, проходя теперь, чужой  и  отверженный,  к  этому зданию... Господи, никто не знает путей, и не судьи  мы  сами  жизни  своей, грехов своих". Протопопов обратился к студенту  с  красной  повязкой  поверх рукава шинели; закатывая глаза к небу и степса заикаясь, он сообщил юноше:

- А ведь я тот самый Протопопов...

- Ах, это вы? - закричал студент, вцепившись в искомого мертвой  хваткой. - Товарищи, вот она - гидра реакции!

Было 11 часов вечера 28 февраля 1917 года.

Громадную  толпу  солдат  и  рабочих,  готовых  растерзать   Протопопова, прорезал раскаленный истерический вопль:

- Не прикасаться к этому человеку!

Керенский спешил на выручку; очевидец  вспоминал,  что  он  "был  бледен, глаза горели, рука поднята... Этой протянутой рукой он как бы резал толпу... Все его узнали и расступились на  обе  стороны,  просто  испугавшись  его вида. А между штыками я увидел тщедушную фигуру  с  совершенно  затурканным, страшно съежившимся лицом... Я с трудом узнал Протопопова".

- Не сметь прикасаться к этому человеку!

Керенский возвещал об  этом  так,  словно  речь  шла  о  прикосновении  к прокаженному. Керенский кричал об "этом человеке", не называя  его  даже  по имени, но всем видевшим Протопопова казалось, что это вовсе  не  человек,  а какая-то серая зола давно затоптанных  костров...  Буквально  вырвав  своего бывшего коллегу по думской работе из  рук  разъяренной  толпы,  новоявленный диктатор повлек его за собой, словно жертву на заклание, крича:

- Именем революции... не прикасаться!

Он втащил Протопопова в павильон для  арестованных. … в уголке посиживает Курлов, вот и Комиссаров... Слышался тихий плач и  сморкание  -  это страдал Белецкий, общипанный и жалкий.    - Почему я не слушался своей жены? Бедная,  несчастная  женщина,  она  же говорила, что добром я не закончу... За эти годы я  прочел  столько  книг  о революциях, что мог бы и сам догадаться, что меня ждет в конце всех концов.    Ах, глупая жизнь!..

- Паша, - сказал Протопопов, - пожалей  ты  меня.  Курлов  волком  глянул из-под густых бровей.

- Мы сажали, теперь сами сидим... И не ной!

- Но я же никому ничего дурного не сделал.

- Э, брось, Сашка! Хоть мне-то не трепись...

- А я всегда был сторонником расширения гражданских прав, -  отвечал  ему Протопопов. - Теперь говорят, что я расставил по чердакам пулеметы...    Господа, посмотрите на меня и представьте себе пулемет. Я и пулемет -  мы не имеем ничего общего!

…Жандармы Курлов и Комиссаров стали позевывать.

   - А не поспать ли нам, Павел Григорьич?

   - Я тоже так думаю, - согласился. Курлов.

   Генералы от инквизиции нахальнейшим образом составили  для  себя  по  три стула  (причем  один  недостающий  стул  Курлов  вырвал  из-под  Ванечки)  и разлеглись на них. Удивительные господа! Они еще могли спать в такие ночи...

Но министрам было не до сна, и они обмусоливали риторический вопрос – кто же виноват?

- Ну, конечно, - сказал Манасевич, не унывая. - Какие  ж  тут  средь  вас могут быть виноватые? Господа, - подал он  мысль,  -  вы  же  благороднейшие люди. Если кто и был виноват все эти годы, так это  только  покойник  Гришка Распутин...

   Ну что ж! Распутин - отличная ширма, за которой удобно прятаться.

Храп как обрезало: поддерживая серые английские брюки в полоску, вышел на середину древний годами Горемыкин, который при аресте забыл вставить  в  рот челюсть. Прошамкал:

- Я шлышу имя Рашпутина! Боше мой,  не  будь  этой  шатаны,  вшо  было  б благоприштойно. Почему я толшен штрадать за Рашпутина?

Штюрмер призвал самого бога в свидетели.

- Мы шли в состав правительства, осиянные  верой  в  добро,  и  мы  добро делали. Конечно, не будь на Руси этого гнусного шарлатана, и  я,  страдающий мочеизнурением, разве бы  ночевал  здесь?  Вон  растянулись  двое.  На  трех стульях сразу. А я должен всю  ночь  сидеть.  Хорошо  хоть,  что  не  отняли последний стул...

Стулья заскрипели, и Комиссаров поднял голову.

- Господа министры, вы дадите поспать людям или нет? Что вы тут воркуете, когда и без того уже все ясно!

Заворочался и Курлов на своем жестком ложе.

-  С-с-сволочи,  -  тихо  просвистел  он.  -  Нагаверзили,   насвинячили, разрушили всю нашу работу, а теперь плачутся... Вцепились  в  этого  Гришку, словно раки в утопленника. Да будь  он  жив,  он  бы  задал  вам  всем  деру хорошего! Вы бы у него поспали...

Чтобы  не  мешать   сердитым   жандармским   генералам,   министры,   как заговорщики, перешли на деликатный  шепоток.  Сообща  договорились,  что  на допросах все беды следует валить на РасПутина как на  злого  демона  России, который задурманил разум царя и царицы, а  мы,  исполнители  высшей  власти, хотели народу только хорошего, но. были не в силах предпринять что-либо, ибо демон оказался намного  сильнее  правительства...  С  этим  они  и  заснули, вздрагивая от лязга оружия в коридоре, от топота солдатских ног  и  выкриков ораторов на площади. За стенами  Таврического  дворца  бурлила  разгневанная музыка, медь оркестров всплескивала народные волны, - за синими февральскими вьюгами бушевалаВторая Русская Революция, и мало кто еще знал, что вслед за нею неизбежно грянет - Третья, Великая, Октябрьская...»