Ликбез для Путина
«Вы ждете, — говорил. Николай II, — что отныне голос нужды народной будет достигать до подножия престола? Это бессмысленное мечтание: самодержавие глухо к народной нужде. Вы уповаете, что отныне установится общение между царем и народом? Это тоже бессмысленное мечтание: самодержавие чуждо народу и его интересам. Вы надеетесь, что выражение монаршей воли в законе будет уважаемо вот этими господами в мундирах? Это самое бессмысленное из всех мечтаний, потому что и я в их власти. Вы полагаете, что я буду прислушиваться к голосу общественных учреждений, хотя бы в пределах вопросов, признанных до них относящимися? И это бессмысленное мечтание: я по-прежнему буду «читать с удовольствием» — лишь донесения гг. губернаторов и министров».
Владимир Галактионович Короленко
Статья «Самодержавная беспомощность» была напечатана в журнале «Освобождение», издававшимся П.Струве за границей в 1903 г. №14. Статья была анонимной.
САМОДЕРЖАВНАЯ БЕСПОМОЩНОСТЬ
Трудно представить себе человека, более беспомощного в отношении познания всякого рода вещей, происходящих на нашей родине, чем русский самодержец. Все приспособлено к тому, чтобы ввести его в заблуждение, и нет ничего, что помогало бы ему узнать истину. Доклады министров застают его совершенно беспомощным. Они клонятся, конечно, к прославлению их собственной деятельности и составляются крайне тенденциозно. Вся Россия возмущалась, например, поведением губернаторов во время холеры 1892 г., когда один из них предусмотрительно удалился в горы Кавказа (Рогге), откуда благоразумно руководил борьбой с эпидемией. Другой (кн. Мещерский) скрылся в начале беспорядков на пароход, и даже войска были вызваны каким-то мелким полицейским чином. Все ждали, по меньшей мере, высочайшего выговора этим трусам, сначала своими бессмысленными распоряжениями возбуждавшими народ, а затем допустившими сожжение живьем медицинского персонала.
Даже военно-судная процедура установила позорное поведение кн. Мещерского, но — он получил награду. «Царь, конечно, не знает», говорили тогда все, «да и откуда ему знать». Действительно, откуда? Газетные вырезки делаются для царя особыми чиновниками, знающими, конечно, кому следует угодить. Да если бы царь даже читал газеты, если бы он даже умел разбираться в сложном текущем материале, то что же сказала бы ему русская печать, задавленная цензурой и бесчисленными циркулярами? Существуют еще так называемые всеподданейшие отчеты гг. губернаторов — особая канцелярская литература, тщательно хранимая от гласности, дабы не давать верноподданным повода смеяться над тем» как администрация морочит царей. Когда-нибудь, конечно, история разработает этот материал с улыбкой сожаления над самодержцами, которых можно было баюкать сказками, как малых детей.
В результате до высочайшего слуха со всех концов России несется лишь согласный хор общего благополучия и процветания. В последние десятилетия дирижировать этим хором становится всё труднее. Из года в год повторяются голодовки, отощалых людей валит холера, то там, то сям происходят стихийные вспышки раздраженного народа. Но до царя это всё доходит уже в смягченной перспективе, точно отголоски из какого-то другого, отвлеченного, нереального мира, горе которого не есть настоящее горе, а смерти — только цифра, ничего не говорящая ни царскому уму, ни царскому сердцу. До какой степени может доходить эта наивная неспособность к восприятию самых крупных народных бедствий, показывает пример Александра III, который в 1892 году в Москве начал свое обращение к московскому дворянству историческими словами, «слава богу... десять лет прошло благополучно». Это благополучие состояло в том, что третья часть России второй год была охвачена жестоким голодом, а на Волге еще не смолкли отголоски грандиознейших холерных бунтов.
Эти истинно чудовищные по своей наивной жестокости слова, раздававшиеся над изнеможенною изголодавшеюся страной, заставили даже некоторых из присутствовавших дворян, в раззолоченных мундирах, переглянуться с выражением недоумения: о каком благополучии идет речь? Страна голодает, государственное казначейство принуждено выдавать сотни миллионов, чтобы не допустить массовых голодных смертей, в стране холера и бунты, — а царь называет это благополучием. Бедный, слепой самодержец! Огромная многомиллионная страна с ее голодом и мором совсем и. не входила в его кругозор. Всемилостивейше объявили в сердце России о благополучии, он хотел только сказать, что в его мире, т. е. собственно в полицейской охране дворца, всё обстояло вполне благополучно. Парады также проходили как следует.
Трудно выразить ярче то отсутствие живой органической связи между самодержавным царем и страной, которое так характерно для современного самодержавия. И между тем никакой цензуре не пришло в голову остановить чудовищное известие о царской речи, и сотни тысяч телеграмм разнесли по всей России этот похоронный звон над слепым и беспомощным русским самодержавием, отделенным глухой стеной от страны с ее интересами.
Эту темную стену славянофилы называли «средостением». Слово вышло за пределы славянофильской терминологии. Независимо от направления, от общественного положения и партии — либералы, конституционалисты, консерваторы, ретрограды, западники, националисты, дворяне, разночинцы, чиновники, крестьяне, купцы — все теперь знают, если не это слово, то понятие, все чувствуют: «царь ничего не знает. . . от царя всё скрыто». И страна, хоть и медленно, но начинает делать свои выводы. А царь с легким сердцем несет страшное бремя ответственности за то, что не только идет без всякого его воздействия, но о чем он не имеет ни малейшего понятия. И этот признак власти воображает, что он в самом деле «самодержавно» правит великой страной своими «читал с удовольствием», «совершенно согласен». . .
Еще сильное, еще не дрогнувшее в лице, напр., Александра I, оно уже готовилось к полной ликвидации. Известно, что этот государь предоставил Польше и Финляндии представительный образ правления в намерении распространить его на всю Россию. Тупой фрунтовик Николай I шел слепо, без проблесков мысли, к севастопольскому погрому и крушению. Александр II готовился подписать конституцию. Перед Александром III этот вопрос встал уже в начале царствования, но это был человек, не созданный для решения великих вопросов истории. Говоря словами А. К. Толстого, —
... От юных лет напуганный крамолой,
Он подавил измученную землю...
Правда, подавил не он: измученная земля, обессилевшая от неудачных попыток свергнуть оковы мертвящего порядка, сама затихла на время, тупо отдаваясь кошмарам продолжающегося недуга. В глубинах народной жизни шло разложение, но царя успели уверить, что неподвижность — единственное спасение и его лично, и самодержавия. Это — тоже смутное органическое предчувствие: в перспективе всякого движения — ограничение произвола и народная самодеятельность... Тяжелая фигура Александра III застыла на престоле среди мертвого благополучия дворцовой охраны, и благополучие дворцовой охраны стало для него единственным критерием. Оно же стало после него лозунгом ретроградной партии. Александр II производил реформы и погиб от бомбы; Александр III реформ не производил я «благополучно» умер от уремии — этот наглядный афоризм стал основой политического завещания отца сыну. При этом совершенно затушевывалось простое соображение о том, что Александр II погиб не вследствие реформ, а вследствие попытки остановить уже пришедшую в движение страну.
А благополучие Александра III истекало из разочарования в приемах борьбы и на утомления, вообще из реакции в общественном настроении, а не из правительственной реакции. Уже в конце унылого царствования этого чугунного царя назрело всё то, с чем теперь приходится считаться его истинно злополучному наследнику: и голодовки, и болезни, и обнищание, и раздражение в глубине народного настроения, и студенческие движения, и первые глухие вспышки движения народного.
Николай II вступил на престол молодым. Молодость вообще доброжелательна, а так как царь тоже человек и ничто человеческое ему не чуждо, то и юноше-царю не чужды были некоторые движения молодого великодушия. Они были только лишены содержания. Он хотел сказать что-нибудь свое, благожелательное, приятное, чтобы его полюбили, чтобы его благословляли. Известно, что во время своего первого въезда в столицу царь привел в ужас полицию, приказав снять все охранительные посты и кордоны войск. Затем последовали некоторые проявления, символизировавшие что-то, похожее на национальную терпимость... Правда, всё это было сбивчиво, довольно мелко, неустойчиво и смутно, но всё же в этом сквозили хоть намеки на что-то свежее, чуждое как будто тупой и угрюмой реакции «в бозе почивающего родителя». И в русском обществе, еще не вполне разучившемся ждать чего-то от совершенно уже отжившего самодержавия, стали опять возникать наивные легенды о великих благах «с высоты престола». Говорили о том. что царь продолжает ходить один, пренебрегает охраной, рассказывали, будто он лично явился однажды в университет, чтобы расспросить студентов об их нуждах и о причинах их недовольства, ждали отставки Победоносцева, назначали даже сроки... Толки эти ходили даже в либеральных кругах, особенно в провинции. Начало всяких перемен приурочивали к коронации, после которой должен был закончиться период Александра III и начаться новая эра
Всем этим цветкам наивного российского доверии суждено было цвести очень недолго. — Перед собравшимися со всех концов России представителями русской земли, вместо доброжелательного фантома, как будто начинавшего выступать из мутных туманов самодержавия на заре нового царствования, появился робкий, заикающийся, краснеющий молодой человек в военном мундире, ошеломивший всех присутствующих бестактной, ненужной и явно заученной фразой о «бессмысленных мечтаниях».
Этот замечательный эпизод из истории самодержавия последних времен (и, вероятно, из истории последних времен самодержавия) описывался недостаточно подробно и в нашей, и в иностранной печати. Между тем он заслуживает того, чтобы все его подробности были восстановлены и напоминались как можно чаще, для прояснении политического самосознания русского общества в его отношении к самодержавию. Вот некоторые черты по рассказам очевидцев.
Перед своей речью царь выступил шага на три вперед и начал говорить напряженно и ненатурально. Голос его, начавшись с неверной ноты, подымался всё выше и закончился криком. Чувствовалась сразу фальшь и сознание фальши и оратором, и аудиторией. Это была речь, лишенная не только величия, но хотя бы простого достоинства. Это были; полуистерические выкрикивания застенчивого человека, который, очертя голову, кидается напролом во исполнение чужого и к чуждого ему предписания.. Это был манекен царя, автомат, загипнотизированный влиянием высшей бюрократии. Впечатление было болезненно и сильно именно этой жалкой истеричностью и автоматизмом. В середине речи послышался резкий звук: один из представителей, стоявших перед царем с хлебом-солью, по-видимому, человек нервный (единственный допущенный представитель тверского земства, Уткин), уронил с подноса солонку. Воронцов-Дашков кинулся подымать ее. Рассказывают, что в это время молодая царица, еще плохо понимавшая русскую речь, наклонилась к одной из великих княгинь и спросила по-французски: «Что он им объясняет?» — «Он им объясняет» (отвечала спрошенная), «что они идиоты».
Если это верно, то значит надо предположить настоящий министерский заговор, причем содержание внушенной царю речи оставалось тайной даже в высших и ближайших к царю сферах. Трудно сказать, насколько такое предположение вероятно, но, с другой стороны, трудно также представить себе, почему в окружающей царя среде не нашлось никого, кто бы мог указать ему на всю неуместность, прямо скандальность этого эпизода, если уже не по существу, то по моменту и по обстановке. Что об этом не подумали сами заговорщики-внушители — это понятно. Министерская олигархия пережила тягостный период неуверенности и колебания и теперь спешила, овладев царем, сжечь за ним корабли и перед лицом всей России укрепить свой пошатнувшийся кредит. А что при этом на долю самодержца выпала жалкая, карикатурная, прямо самоубийственная роль — об этом, конечно, думать не приходилось.
И опять сотни тысяч телеграмм разносили по всей России новую декларацию российского самодержавия, декларацию, оставившую далеко позади наивное объявление «благополучия» Александром III. Его наследник прямо называл «бессмысленными» все ожидания, наивно возлагавшиеся на него «верноподданными». Теперь по всей России жадно искали и перечитывали «дерзкий адрес тверичей», подавший повод к царскому окрику, ожидая найти в нем, по меньшей мере, просьбу о созыве учредительного собрания. И, к удивлению, не находили ничего подобного. «Мы питаем надежду» (писали тверичи — и это самое «страшное» место адреса), «что с высоты престола всегда будет услышан голос нужды народной. Мы уповаем, что счастье наше будет расти и крепнуть при неуклонном исполнении закона как со стороны народа, так и представителей власти, ибо закон, представляющий в России выражение монаршей воли, должен стать выше случайных видов отдельных представителей этой власти... Мы ждем, государь, возможности и права для общественных учреждений выражать свое мнение по вопросам, их касающимся, дабы до высоты престола могло достигать выражение потребностей и мысли не только представителей администрации, но и народа русского... Мы верим, что в общении с представителями всех сословий русского народа, равно преданных престолу и отечеству, власть вашего величества найдет новый источник силы и залог успеха в исполнении великодушных предначертаний вашего императорского величества».
И на эти более, чем скромные пожелания, последовал обиженный и оскорбительный окрик... «Что же собственно» — спрашивали теперь по всей России — «его величество нашел здесь оскорбительного? В чем он усмотрел посягательство на умаление своей власти? Ведь это все азбука самого самодержавия, и никогда еще, кажется, ни одно даже деспотическое правительство на такие пожелания не отвечало отрицательно, хотя бы из простого приличия».
Все это совершенно верно. Действительно, тверичи просто собрали воедино все черты, искони приписывавшиеся самодержавию его искренними и неискренними апологетами. Это было не умаление, — это была идеализация самодержавия. Но, во-первых, самодержавие чувствует инстинктивно, что всякая попытка живой деятельности поведет лишь к скорейшему обнаружению его внутреннего бессилия, а, во-вторых, если в адресе тверичей не было еще прямого посягательства на прерогативы самодержавной власти, то было несомненное посягательство на прерогативы высшей бюрократии. Главная из них это и есть возможность наступать на закон, «который в нашем отечестве есть не что иное, как выражение монаршей воли». Тверичи выражали упование, что монаршая воля станет выше чиновничьего произвола. И русский монарх получил приказ унизить заодно и уповавшую землю, и самодержавие в пользу чиновничьего произвола. И русский монарх покорно исполнил приказ. А пока молодой царь, сконфуженный, (красный и не своим голосом выкрикивал чужие, продиктованные ему фразы, — в стороне с лисьим лицом стоял Нестор русской бюрократии, К. П. Победоносцев, и следил, правильно ли самодержец отвечает свой урок...
Он ответил правильно. Перед лицом всей России, даже всего мира, он отрекся от всего, что, если не в действительности, то в идее считалось лучшими атрибутами самодержавия.
Он объявил все это «бессмысленными мечтаниями». Это, конечно, была правда: все эти пожелания осуществимы лишь при настоящем представительстве народа, как сознанном праве, а не как милости благодушного самодержца. Но, ведь, для того, чтобы прийти к такому заключению, нужно прежде признать, что современное самодержавие уже не способно выполнить самых скромных ожиданий. И царь, под диктовкой министров, признал это всенародно. Один за другим он безжалостно оборвал лепестки и без того начинавшего увядать романтического цветка верноподданнических упований... «Вы ждете, — говорил. Николай II, — что отныне голос нужды народной будет достигать до подножия престола? Это бессмысленное мечтание: самодержавие глухо к народной нужде. Вы уповаете, что отныне установится общение между царем и народом? Это тоже бессмысленное мечтание: самодержавие чуждо народу и его интересам. Вы надеетесь, что выражение монаршей воли в законе будет уважаемо вот этими господами в мундирах? Это самое бессмысленное из всех мечтаний, потому что и я в их власти. Вы полагаете, что я буду прислушиваться к голосу общественных учреждений, хотя бы в пределах вопросов, признанных до них относящимися? И это бессмысленное мечтание: я по-прежнему буду «читать с удовольствием» — лишь донесения гг. губернаторов и министров».
Без сомнения, Николай II ни мало не заблуждался относительно того, что он говорит не свое, а продиктованное. Но если К. П. Победоносцев воображал, что его слова раздавались в ту минуту в дворцовой зале, то, думается нам, и он тоже заблуждался. Бывают в жизни минуты, когда, среди сцепления самых реальных, порой даже совершенно будничных, явлений, властно и громко прозвучит как бы голос самой истории. Не все и не сразу постигают его значение, но чувствуют, что сказано и сделано что-то большее, чем предполагалось сказать или сделать. И в то время, как другие события, более громкие вначале, стушевываются и меркнут, — эти со временем только вырастают, как библейское «мани-такел-фарес».
Такова была и эта минута, когда на парадном приеме русский царь произнес, не замечая этого, настоящий акт отречения и осуждения самодержавия, когда он всенародно заявил, что самодержавие несовместимо ни с законностью, ни с деятельностью общественных учреждений, ни с общением власти с землей, ни с знанием нужды народной... и значит, что утоление народной нужды, и общение народа с властью, и стремление к законности, в свою очередь несовместимо с (самодержавием... и должны искать других, более живых, форм для своего выражения. Иначе и короче: самодержавие несовместимо с жизнью...
Его величество, конечно, не соблаговолил заметить этого непосредственного вывода из его речи. Может быть, не сразу заметило его и большинство присутствовавших. Но представители всех сословий русской земли разъехались после царского приема, разнося по всей России весть о том, как, по приказу чиновной опричнины, русский царь принял своих гостей, русскую землю. И полуофициальное телеграфное агентство, не смеющее заикнуться о бестактностях любого губернатора, благоговейно рассылало известия о вопиющей бестактности царя на профит высшей бюрократии. И вся Россия читала, толковала и перетолковывала царские слова, сопоставляя их со скромными пожеланиями земского адреса.
Это была поистине царская пропаганда, шире всякой пропаганды подпольных листков.
А царя уверили, что на сей раз он раздавил гидру крамолы. Между тем, если были на Руси люди, кроме высшей бюрократии, радовавшиеся категорическому заявлению царя, то это были убежденные противники самодержавия, довольные, что на этот раз царь разрушает всероссийские иллюзии, с которыми они борются уже давно. Одни только они по чистой совести необлыжно могли сказать его величеству по поводу декларации:
«Читали с удовольствием. Совершенно согласны»
1903 г
Самодержавие в России действительно оказалось несовместимой с жизнью. Это грозит и нынешней власти. Нынешнему «либеральному» самодержавию вряд ли удастся избежать краха.
|
|
