Рождение нового класса

В последнее время в левой среде обострились дискуссии вокруг терминов «рабочий класс» и пролетариат. Эти дискуссии отражают стремление теоретически осмыслить те масштабные социальные метаморфозы, которые изменили мир за последние десятилетия и, в числе прочего, затронули и традиционную социальную базу левых сил – фабрично-заводской пролетариат.

Хорошо известно, что в развитых странах доля промышленных рабочих, по отношению к населению в целом, во второй половине ХХ столетия значительно сократилась. Это связано с двумя факторами: с быстрым ростом производительности труда и очередным этапом развития международного разделения труда, в ходе которого значительная часть промышленных производств переводится в страны с более дешевой рабочей силой и низкими социальными гарантиями.

В мировом масштабе абсолютная и даже относительная численность фабрично-заводского пролетариата продолжает расти, но темпы этого роста имеют устойчивую тенденцию к затуханию и связаны исключительно с экспансией капиталистических отношений в третьем мире, где в их орбиту вовлекаются миллионы вчерашних крестьян.

Кроме того, не вызывает сомнений что в мире происходит смена самой парадигмы промышленного производства. Эти изменения затрагивают характер занятости, которая становится все менее постоянной и формы организации производства, в котором крупные стандартизированные предприятия «фордистского» типа уступают место более мелким и гибким «постфордистским» моделям. Это самым негативным образом сказывается на уровне организованности промышленных рабочих, их классовой солидарности и самосознании. Традиционный пролетариат теряет значительную часть тех своих свойств, которые делали его грозной общественной силой.

Наиболее развитые страны, с которыми всегда связывались расчеты на социальный и экономический прогресс, очевидно, можно рассматривать как модель развития наиболее прогрессивных тенденций современного общества. И именно в их опыте целесообразно искать ответы на вопросы, которые перед нами ставит распад традиционной социальной структуры, свойственной индустриальной эпохе. Разумеется, сказанное не умаляет разницы между странами капиталистического «центра» и «периферии», не ставит под сомнение революционный потенциал антиимпериалистической борьбы народов стран третьего мира. Капитализм увековечивает в них бедность и неравенство, закрепляет отставание и социальную стагнацию. Это способствует росту недовольства в таких странах, но ограничивает перспективы возможных преобразований. Иными словами, серьезные исторические трансформации, выходящие за рамки существующего общественного универсума, могут исходить, преимущественно, от носителей передовых, наиболее прогрессивных тенденций и отношений современности.

Существуют несколько аналитических моделей, в рамках которых происходит осмысление социальных метаморфоз современности. Причем эти модели возникают как в рамках «респектабельной» социологии мейнстрима, так и рамках левой (в т.ч. неомарксистской) традиции.

«Постиндустриальная» теория. Футуристическая социология, связанная с именами Тоффлера, Белла, Вышеславцева и др., фокусирует свое внимание на технологической революции, которая оказывает огромное влияние на судьбу цивилизации.

Технический прогресс, сам по себе, по Тоффлеру, ведет к изменению самой парадигмы существования общества. Так же, как переход от присваивающей экономики к производящей (благодаря приручению скота и освоению злаков - «1 волна») преобразил общество, заложив основы всех цивилизаций; а паровой двигатель и электричество («2 волна») создали принципиально новое индустриальное общество взамен аграрного, так и прогресс в сфере ЭВМ, биотехнологий и информатики способен сформировать новые принципы развития человечества.

Рождение и становление нового общества обеспечивается повсеместным распространением компьютеров и гибких технологий. Ведущую роль приобретают сферы услуг, образование и наука. Центры власти смещаются из министерств и корпораций в университеты, медицинские клиники и компьютерные лаборатории. И роль главного героя в обществе постепенно переходит от бизнесмена, чиновника и генерала к инженеру, телевизионщику или программисту.

Однако авторы этого направления, при всей разнице в их теоретических построениях, не поставили под сомнение само понятие власти, как важнейшего общественного феномена. Их футурология оставляет место собственности и связанным с нею феноменам – наемному труду, отчуждению и т.д. В частности, Тоффлер пишет: “Использование насилия, как властного средства исчезнет еще не скоро. В студентов и манифестантов по-прежнему будут стрелять на площадях по всему миру... Государство не откажется от пушек. Равным образом, управление колоссальными богатствами – находятся ли они в руках частных лиц или чиновников – будет и впредь давать огромную власть. Богатство останется грозным орудием владычества. Но тем не менее, несмотря на некоторые исключения и препятствия, противоречия и неразбериху, мы присутствуем при самых важных изменениях системы власти за всю историю. Ибо теперь уже несомненно, что знание, этот источниксамой высокой власти, с каждой утекающей наносекундой приобретает все большее значение”[1]

Таким образом, теоретики «постиндустриального» («информационного») общества не смогли выйти за рамки капиталистической парадигмы общественного бытия. Они нарисовали картину технократической цивилизации, однажды уже попадавшую в сферу теоретической оптики и связанную с т.н. теорией «нового класса».

Действительно, если по Беллу, главным в новом обществе становится доминирование теоретического знания, и именно знания, превращаемые в высокотехнологичные производства, дают сверхприбыли и власть, то (при сохранении собственности и иерархической организации общества) социальный агент этого нового порядка – «класс» интеллектуалов и управленцев становится основным носителем эксплуатации и угнетения. Операторы и создатели технологий и коммуникаций занимают в общественной иерархии место буржуа и чиновников, что меняет субординацию между социальными группами, но оставляет в покое саму структуру общества. Изменяется “код доступа” к социальным ресурсам, но они по-прежнему отчуждаются одними в ущерб другим.

Второй ньюанс, который представляется весьма уязвимым в “постиндустриальной” концепции, это стремление объединить всех носителей “знания” в единую группу, рвущуюся к социальному господству. Таким образом, проводится знак равенства между ловкими управленцами (как один из “героев” тоффлепровских текстов - Милкин), консультантом в сфере юриспруденции или промышленного производства и людьми, занятыми в области “нематериального производства”. Это возвращает нас к старой категории “интеллигенция”, пусть в несколько новом виде.

В этом смысле можно процитировать известного марксистского теоретика Богданова, рассуждавшего о роли интеллигенции в буржуазном обществе: «интеллигент обыкновенно занимает авторитарное положение руководителя, организатора работы: инженер на фабрике, врач в больнице и т.п. Отсюда и элемент авторитарности, который вообще неизбежно сохраняется в буржуазном мире и в его культуре»[2].

Теория «Нового класса». В этой связи еще раз отметим, что «постиндустриальные» теории не стали чем-то принципиально новым с точки зрения анализа динамики социальных антагонизмов. Они привнесли нечто новое в область изучения влияния новых технологий на производство и того, как последние сказываются на природе самого труда, но выводы, сделанные «постиндустриалистами» в области изменения соотношения классовых сил вторичны. В этом вопросе и Тоффлер, и Белл воспроизводят положения теории «нового класса», широко известной в левой интеллектуальной традиции. «Постиндустриалисты» лишь меняют знаки в оценках нового субъекта классового господства.

Критика теории «нового класса» весьма обширна. Ее истоки уходят в марксистскую и анархистскую мысль конца 19 - начала 20 в. Интерпретация слоя (государственных) управленцев и лиц интеллектуального труда в качестве нового, потенциально господствующего, класса восходят к полемике Маркса и Бакунина в начале 1870-х гг. Сорель и Михайловский указывали на предрасположенность интеллигенции к тому, чтобы самой трансформироваться в новый класс. В первые годы прошлого столетия, вопрос о технократической угрозе с особенной остротой поставил Махайский. Он полагал, что рост влияния технического прогресса на экономику приведет к тому, что интеллигенция, т.е. тот слой, который фактически монополизирует в своих руках знания, технические навыки и управленческие функции, станет новым эксплуататорским классом, противостоящим пролетариату. И Махайский, и анархо-синдикалисты уже в годы Гражданской войны упрекали большевиков в «замещении частного капитализма государственным капитализмом и утверждении власти «нового класса, рождающегося преимущественно из лона интеллигенции»»[3]. Впоследствии, идеи технократии и бюрократии как нового эксплуататорского класса развивались в учениками Богданова, а также в троцкистской традиции[4].

«Технократическое» общество, по своей природе связано с консервацией разделения труда и связанного с ним социального неравенства. Даже научно-технический прогресс и растущая производительность труда, сами по себе, не способны преодолеть отчуждение тружеников от управления собственным производством и от результатов их собственного труда. Иерархическая организация производства и общества препятствуют этому. Технократическая элита, контролируя важнейшие узлы производства и социальной системы в целом, логикой своего общественного положения вынуждена выступать против стремления трудящихся взять под свой контроль управление производством и распределением. Да это оказывается попросту невозможным, поскольку вне менеджерской регламентации такая система не способна функционировать.

Между тем, сторонники такого подхода до сих пор пользуются определенным влиянием, в том числе и в левой среде. Для примера можно указать на широко растиражированную в интернете статью «В поисках передового класса»[5], написанную представителями КПРФ (причем, очевидно, принадлежащими к левому течению в этой партии). Авторы статьи пишут:

╥        «В процессе производственного развития СССР, а в последствии РФ из пролетариата выделилась обособленная социальная группа, которую мы назвали инфраструктурным классом (или инфраклассом). Эту группу составляют люди, которые обслуживают процесс производства, следят за ним, служат посредником между буржуа и рабочими. С одной стороны, это врачи, работники науки, культуры и образования – они подготавливают людей к производительному труду. С другой – заводские мастера, служащие, ИТР, следящие за производственными и технологическими процессами, несущие большую ответственность, но получающие зарплату, часто меньшую зарплаты рабочего»

Именно в этой социальной силе читателю предлагают видеть носителя исторической миссии построения нового, бесклассового общества.

Фундаментальной ошибкой такого подхода – с точки левого дискурса – является попытка «вменить» соответствующему социальному субъекту логику социалистических общественных отношений, ему никак не свойственную. «Инфраструктурный» класс действительно обладает собственной идентичностью (достаточно упомянуть болезненное восприятие в обществе – как изнутри, так и со стороны – категории «интеллигенция») и особыми интересами, а также способен на скоординированные действия. Однако его классовый интерес – изменение субординации в рамках сложившегося иерархического общественного универсума. Достижение господства в обществе, а не ликвидация его, как института.

Следовательно, если речь идет о потенциале «общедемократической революции», то «инфраструктурный класс» (равно, как и пролетариат) можно рассматривать как тактического союзника социалистических сил: в сегодняшней ситуации, практически все слои общества заинтересованы в уничтожении диктатуры олигархического капитала. Это утверждение в равной степени применимо ко всем странам, относящимся к капиталистической «периферии». Но не следует видеть в нем агента социалистических отношений. Это может лишь укрепить авторитарную тенденцию в  левом движении и способствовать построению бюрократического и жестко централизованного общества, основанного на отчуждении и эксплуатации, но не способного к трансцендированию (преодолению) этих отношений.

Теория «большого пролетариата». Другой вариант осмысления социальных трансформаций, весьма популярный и влиятельный в левой среде, связан с попыткой распространить выводы, сделанные классиками марксизма в отношении исторической миссии и классового интереса промышленного пролетариата, на более широкий спектр социальных субъектов.

Признавая, что роль собственно промышленных рабочих в обществе падает одновременно с сокращением их удельного веса в массе населения развитых стран, сторонники этой теории полагают, что «многие профессии, которые во времена Ленина давали положение мелкого, а то и крупного, буржуа, стали во второй половине ХХ века пролетарскими. Их представители по всем показателям принадлежат сегодня к миру наемного Труда. Это большинство инженеров, врачей, учителей, научных работников и т.д.»[6]. Такое положение, с их точки зрения, позволяет рассматривать всех лиц наемного труда в качестве единого класса – «большого пролетариата», по отношению к которому справедливы все традиционные марксистские характеристики рабочего класса.

«Большой пролетариат», в соответствии с этой концепцией, на глубинном уровне заинтересован в обобществлении средств производства, в революционном свержении капиталистического строя и свертывании системы наемной эксплуатации. Ему свойственна самоорганизация и, потенциально, доступно осознание единства своих классовых интересов и необходимости в скоординированной социально-политической активности. Однако все это выглядит весьма проблематичным, чтобы не сказать сомнительным.

Первая и самая очевидная трудность, с которой сталкиваются сторонники теории «большого пролетариата» это т.н. «парадокс Чубайса». Наемные менеджеры, в большинстве, не обладая собственностью (ни юридически, ни фактически) на средства производства, выступают, тем не менее, в качестве одного из «отрядов» господствующего класса. Причем, это относится как к высшему менеджменту капиталистических корпораций, так и к государственной бюрократии, а также к менеджерам «среднего звена». Совершенно очевидно, что их общественное положение, как с точки зрения имущественного неравенства, так и в области иных социальных ресурсов (престиж, доступ к власти и управлению производственными и политическими процессами и т.д.), отличается от положения лиц, не имеющих властных (управленческих) полномочий. Более того, эта иерархия выстраивается именно за счет эксплуатации классом управленцев совокупной прибавочной стоимости, производимой трудящимися.

«Парадокс Чубайса» решается в рамках теории «большого пролетариата» с помощью теоретической натяжки. Обычно верхушка корпоративного (а иногда и государственного) менеджмента «зачисляется» в ряды «большой буржуазии». Такой ход, однако, не выдерживает критики. По важнейшему формальному критерию – отношению к средствам производства – менеджмент и традиционная буржуазия остаются не просто обособленными социальными группами (одни владеют средствами производства, другие - нет), они по-прежнему выступают антагонистами: менеджер тяготится диктатом собственника и своей зависимостью от его произвола.

Если прибегать к знаменитому ленинскому определению классов, то эта пропасть между бюрократией и буржуазией становится еще очевиднее. Ленин, как известно, выделял еще несколько важнейших классообразующих признаков: «роль в общественной организации труда», «способ получения и размер той доли общественного богатства, которой они располагают»; а также утверждал, что «Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства»[7]. Совершенно очевидно, что способ получения и размер доли общественного богатства у собственника и его менеджера принципиально различные (один получает прибыль, другой – зарплату за проданный труд); собственники могут присвоить себе труд менеджеров, но обратное, разумеется, не возможно и т.д.

Таким образом, категория «большой буржуазии» оказывается бессодержательной. В лучшем случае, ее можно заменить традиционным термином «рабочая аристократия». Но тогда, сторонником теории «большого пролетариата» придется признать «Чубайса», хоть и привилегированным, но все же пролетарием. Что, конечно, лишит эту теорию всякой практической ценности.

Однако «парадокс Чубайса» не единственное уязвимое место расширительного толкования термина пролетариат. Дело не только в корпоративном менеджменте и государственной бюрократии. Значительная часть сравнительно массовых профессий, связанных с интеллектуальным трудом также не вписываются в «большой пролетариат», составляя вполне особую социальную группу со своими интересами и особенностями.

Прежде всего, это касается трудящихся в сфере пресловутого «нематериального производства», связанного с созданием идей, технологий, образов, социальных связей и т.п. Дело в том, что эта сфера производства весьма специфична. Она, в отличие от более традиционных отраслей, не выстраивается относительно собственности на средства производства. Компьютер или фотоаппарат может принадлежать как работодателю, так и самому производителю. Причем последний может выступать как наемный сотрудник или как «самостоятельный» художник, работающий на заказ или на рынок, но не связанный с посредниками и не нуждающийся в организации своей деятельности со стороны. Статус людей, занятых в «нематериальном производстве» зачастую ближе статусу ремесленника или крестьянина, нежели индустриального рабочего.

Кроме того, специфика нематериального труда заключается в том, что он все менее отличим от таких феноменов как досуг, творчество, хобби. Это касается не только стирания грани между рабочим и свободным временем или изменения распорядка дня, но и существенных аспектов, относительно которых такой труд эксплуатируется. Если традиционный рабочий у конвейера принципиально индифферентен к тому, что производится на его предприятии (таков закон отчуждения работника от результатов его труда), то программист, сценарист или аналитик заинтересован в содержательной стороне своей продукции. Причем необходимость встраиваться в диктуемую обществом конъюнктуру воспринимается им очень эмоционально, как нечто, что угрожает его внутренней, личной, творческой свободе. Поэтому социальные (классовые), культурные и иные ценности и ориентиры групп, связанных с нематериальным производством лежат в иной плоскости, по отношению к основным нуждам и требованиям традиционного пролетариата.

Наконец, представителей более традиционных массовых профессий, связанных с интеллектуальным трудом, например, врачей, учителей, ИТР и т.д. (интеллигенция) также не вполне корректно объединять в одну классовую группу с промышленным пролетариатом. Как известно, представители этих групп продают на рынке не только свое рабочее время, но и свои уникальные знания, опыт и навыки. Что существенно отличает их от работников физического труда.

 Интеллигенция в меньшей степени зависит от собственника, т.к. ее представители гораздо более мобильны и в меньшей степени заменимы (во всяком случае, в «нормальной» ситуации). Общество (в т.ч. и в лице его господствующих классов), затрачивая огромные усилия на подготовку квалифицированных врачей или инженеров использует их гораздо более бережно, нежели простых рабочих. Положение интеллигенции после крушения Советского Союза является, в этом отношении, исключением, связанным с разрушением социального государства и перепроизводством людей, занятых в области социальной инфраструктуры.

Значительная часть интеллигенции занята не в сфере материального производства, как такового, а в сфере коммуникаций и общественной инфраструктуры. Преподавание, медицина, учет и контроль, бухгалтерия и т.п. области категорически необходимы самим господствующим классам, и это служит основой той связи между интеллигенцией и буржуазно-бюрократической элитой, которая обуславливает, в значительной степени, лояльность большинства интеллигенции существующей системе. Кроме того, специалист обычно имеет более высокий социальный статус и играет руководящую роль в ходе самого производства, нежели рядовой исполнитель (это касается значительного числа интеллигентских профессий, но не всех). Таким образом, привилегированное положение интеллигенции по сравнению с рабочими, закреплено самой структурой индустриального производства.

Конечно, у интеллигенции есть и свой собственный социальный проект, связанный с максимальной концентрацией в ее руках социальных ресурсов. Это тот самый «технократический» проект, который обсуждался выше в параграфе, посвященном теориям «нового класса». Однако еще раз подчеркнем, что социальные устремления интеллигенции не просто отличаются от классовых задач фабрично-заводского пролетариата, а, в ряде случаев, вступают с ними в конфликт. Таким образом, теория «большого пролетариата» не может рассматриваться как адекватная теоретическая оптика социологического анализа, способная распознать основные контуры текущих и будущих общественных процессов.

Выход за пределы классовой парадигмы: «множество». Методологическим пределом расширительного толкования классовой теории можно считать концепцию, выдвинутую авторами нашумевших и мгновенно превратившихся в интеллектуальные бестселлеры книг «Империя» и «Множество» М. Хардта и А. Негри. В своем стремлении расширить границы социального слоя, который сможет выступить носителем революционных преобразований и который они называют «множеством», авторы вообще выходят за пределы классовой парадигмы. 

Не отрицая существенных различий (и даже противоречий) между разными группами трудящихся, Хардт и Негри полагают, что сегодня все они объединены в двояком смысле. Во-первых, характер общественного производства таков, что все виды труда достигли беспрецедентного уровня взаимной интеграции, превратившись в итоге в «производство всего усилиями всех», что делает представителей всех родов и видов деятельности и всех профессий равными участниками некоего «интегрального производственного субъекта». Во-вторых, поскольку всякая общность «обретает лицо в ходе коллективной борьбы» (с. 134), то наличие общего единого для всех источника эксплуатации и угнетения – «империи» (т.е. децентрализованной, сетевой формы классового господства, лишенной всяких амортизаторов и опосредований, роль которых долго играло социальное государство) – делает все слои трудящихся единым субъектом социального (и, в перспективе, политического) действия.

Хардт и Негри утверждают, что «множество – понятие классовое» (с. 133), однако они вынуждены признать, что они выходят за пределы марксистского (добавим от себя – и левого в целом) понимания класса. Отказываясь от представления о том, что всякий класс имеет свое уникальное место не только в структуре производства и распределения, но и в отношениях собственности и управления, авторы выходят за рамки логики классовой борьбы, все участники которой обладают собственными социальными интересами.

 Способно ли множество к скоординированной активности во имя общих интересов? Не окажутся ли внутренние противоречия между составляющими его группами весомее их общих задач?

Прежде всего, насколько оправданным является само введение такой категории как «множество»? Ведь и во времена Маркса и Бакунина развитие рынка, разделение труда и обобществление производства в развитых странах вполне достигло такого уровня внутренней интеграции, что вполне можно было бы говорить о «производстве всего усилиями всех» (или, пользуясь терминологией самих Хардта и Негри, «биополитическое производство»). Но это не трансформировало классовую природу общества, не стирало граней между крестьянством, интеллигенцией и пролетариатом.

Хардт и Негри утверждают, что своим появлением «биополитическое производство» обязано тому, что гегемония (не в количественном, но в качественном отношении) перешла к «нематериальному труду», который, венчая собой пирамиду общественного производства в целом, коренным образом преображает его природу. Иными словами, распространение высоких технологий и их влияние на всю производственную цепочку делают рабочего и программиста или дизайнера субъектами некоего общего созидательного процесса. Положим, что это утверждение недалеко от истины, но разве это отменяет разницу в характере труда каждого из этих персонажей? Разве это решает проблему их отношений с собственником и собственностью? А ведь история этих взаимоотношений у рабочего и программиста или режиссера разная. 

 С тех пор, как капитализм привел к сложению общенациональных, а затем и глобального рынков, с тех пор как индустриальное производство с его всепроникающим общественным разделением труда оставило в прошлом натуральное хозяйство, всякий труд стал частью общей производственной цепочки, по отношению к которой верно определение: «производство всего усилиями всех». Но именно включенность в общую систему производства на разных условиях и на разных уровнях и является основой возникновения общественных антагонизмов. Наличие общего классового врага не означает внутреннего единства интересов, хотя и может привести к тактическому союзу. Прекрасной иллюстрацией этого тезиса может служить история взаимоотношений крестьянства и пролетариата (например, в русской революции).

Появление «нематериального труда» (или его становление как одной из доминирующих форм общественного производства) не приводит к сложению единой трудовой общности, противостоящей эксплуатации. Напротив, оно способствует возникновению новых социальных и хозяйственных форм, новых способов включения в производственный процесс, новых видов отношения к средствам производства и т.д. А это, в качестве своего следствия, влечет за собой появление новой общности, выступающей субъектом «нематериального производства». Таким образом, речь должна идти не о преодолении классовых противоречий в «мире труда» и его внутренней интеграции в противостоянии с капиталом, а о рождении нового класса в традиционном смысле этого слова: общественной группы, объединенной своим уникальным положением в исторически обусловленной системе производственных отношений, своим отношением к собственности и к распределению общественного богатства.

Хардт и Негри уходят от классовой подхода, заявляя о том, что различные по своему положению в структуре производства группы, являются составляющими частями некоего нового класса. Стремясь уйти от критики слева, они утверждают, что «отношение к классу как чисто эмпирическому концепту» порочно, что при таком подходе «не принимается в расчет, до какой степени политическим является определение класса» (с. 134). Однако при этом упускается из вида, что определение, основанное только на политической субъектности, рискует остаться поверхностным субститутом реальных социальных явлений. Режим, сумевший мобилизовать в свою пользу поддержку большинства населения, вовсе не является внеклассовым или «общенародным»; популистская партия, получившая голоса представителей нескольких классов населения вовсе не является выразителем интересов некоего «большого класса»; наконец, общая борьба разных классов против общего врага (например, против иностранных оккупантов, или против самодержавной деспотии) вовсе не стирает границ между этими классами.

 Таким образом, все попытки игнорировать различия между разными группами трудящихся, объединяя их в некую общность (будь это «большой пролетариат», «множество» или что-то еще), остаются искусственными и бессодержательными. Они не отражают никакой реальности и только создают «лишние сущности». А теоретическая неадекватность самым негативным образом сказывается на перспективах политической практики левых сил.

Теоретическая альтернатива. Классовый анализ общества всегда сталкивался с вопросом о том, сколько классов может существовать в один период времени и насколько автономным или взаимосвязанным будет их положение в этой ситуации. Марксизм традиционно рассматривает капиталистическое общество, как систему, для которой характерна тенденция к упрощению классовой структуры. Хотя и Маркс, и его последователи знали о существовании «промежуточных» классов, они всегда делали акцент на осевом, фундаментальном, с их точки зрения, противостоянии двух «основных» классов - пролетариата и буржуазии. Другие направления социалистической мысли (синдикализм, анархизм, народничество) рассматривали общество как продукт сложного взаимодействия различных классовых образований, не сводимых к бинарной оппозиции «пролетариат-буржуазия»[8]. Взгляд с этих позиций позволяет найти выход из теоретического тупика, в котором левая интеллектуальная традиция оказалась в результате кризиса традиционной индустриальной социальной структуры.

В основе классообразования лежит специфика участия в общественном производстве, а также способ или форма доступа к социальным ресурсам. Такой доступ может осуществляться через институт собственности. Но необязательно. Это может быть власть или обладание особыми знаниями или навыками, недоступными большинству.

С этой точки зрения, работников сферы нематериального производства следует рассматривать как особый общественный класс. Они, в большинстве своем, выходят на рынок, предлагая не столько свою рабочую силу, сколько уже готовый продукт – текст, образ, технологию и т.д. Создание такого продукта подразумевает преодоление разделения на управление и исполнительский труд; на создание модели и ее реальное воплощение путем монотонной работы. Только в области нематериального производства, в отличие от традиционной индустрии, нет места отчуждению труженика от результатов своего труда.

Нематериальное производство тяготится менеджментом или диктатом собственника (вне зависимости от того, идет ли речь о частной или государственной собственности, которые непредставимы без менеджмента и управления "по вертикали"), а также не может быть основан на "частичном труде", при котором узкая специализация гарантирует отчуждение производителя от результатов труда (труженик производит не сам продукт, а лишь выполняет одну из частных функций). Иными словами, нематериальное производство не совместимо с индустриальной организацией труда, как таковой.

В сфере нематериальных технологий собственность на средства производства не играет такой огромной роли, как в промышленности и сельском хозяйстве. Доступ к ним, в большинстве случаев, сравнительно прост, тут гораздо важнее умения, навыки и таланты самого производителя. Уже сегодня значительная часть тех, кто участвует в создании нематериальной продукции выступают собственниками своих средств производства, что расширяет их производственную автономию и возможности для собственной реализации. Поэтому этот слой можно рассматривать как «современных ремесленников», а не как один из отрядов пролетариата.

Наконец, в отличие от большинства представителей традиционной интеллигенции, люди занятые нематериальным трудом способны, чаще всего, не только разрабатывать, но и самостоятельно воплощать свои модели. И в социальном, и в производственном плане они вполне самодостаточны и автономны. Следовательно, в этой области нет предпосылок для возникновения внутренней иерархии, подобной той, которая связывала интеллигенцию (ИТР) и пролетариат.

В области производства информации (технологий, текстов, художественных или публицистических тексов, фильмов, педагогических или экологических техник) новые отношения растут особенно быстро и вычленяются особенно просто (что и позволяет говорить об "информационном" обществе). Однако аналогичные модели возникают и в сфере услуг и даже в сфере материального производства (хотя здесь процесс сталкивается с очевидными барьерами – организация промышленного или сельскохозяйственного предприятия требует огромных средств). Можно назвать в этом ряду отдельные "народные предприятия" и социалистические кооперативы как в России, так и за рубежом. Причем, их гораздо больше, чем  кажется: служащие автосервиса, которые в свободное время "на равных" ремонтируют машину на заказ, не отдавая себе в этом отчета, воплощают в жизнь социалистическую производственную модель.

Однако рождение нового класса, безусловно, связано со сферами научного, культурного и социального творчества, высоких технологий и новых форм организации информации. Как и на предшествующих стадиях общественного развития, формирование нового класса является результатом взаимодействия и синтеза старых. Как некогда из "обуржуазивания" части аристократии и части крестьянства и горожан родилась настоящая буржуазия, так и сегодня новый класс рождается как бы на периферии магистральных общественных процессов. Буржуазия, бюрократия, пролетариат, интеллигенция занимают по-прежнему свои ниши, борются друг с другом за социальные ресурсы, а в это время возникает и расширяется некий новый слой, со своими специфическим признаками и особенностями. Здесь нет отчуждения производителя от средств производства (программист или сценарист владеют компьютером), как в случае с традиционным пролетариатом, но есть (хоть и не всегда) наемный труд; для производства в этой сфере не обязательна ориентация на рынок – многие программисты или специалисты-гуманитарии работают на заказ; нет стандартизации и "частичного труда", нет отношений господства-подчинения (внутри самой этой среды) и т.д.

Говорить сегодня о сложении "нового класса" – как бы его ни называть – когнитиата[9], информалиата или как-то иначе можно лишь с известной долей осторожности. Эти группы пока, в большинстве своем, вписаны в сложившиеся индустриально-капиталистические общественные модели, у них нет ни сколько-нибудь развитого самосознания (идентичности), ни общей ценностной базы. Составляя пока незначительное меньшинство населения и находясь (благодаря своей мобильности, квалификации т.д.) в сравнительно привилегированном положении, представители "нового класса", как правило, разделяют господствующие либеральные взгляды или вообще демонстративно аполитичны. Можно сказать, пользуясь, термином Маркса, что это пока "класс в себе".

Как это было и с пролетариатом на заре его существования, и с протобуржуазией в эпоху позднего феодализма, "информалы" сегодня являются, одновременно, представителями тех или иных "старых" общественных групп. А, следовательно, выступают носителями тех социальных, психологических, идеологических и производственных стереотипов, которые свойственны социальной среде, из которой они вышли. Это не должно вводить нас в заблуждение. Объективные интересы этих людей, как агентов уже нового типа социальной организации, окажутся сильнее "пережитков проклятого прошлого", зачастую пока толкающих их в ряды наших врагов.

Существующее общество является главным барьером и основной опасностью для нарождающихся “информальных” отношений. Рост информационных технологий приводит, в том числе и к совершенствованию средств манипуляции; развитие других отраслей науки создает беспрецедентные возможности для социального контроля; сильнейшее (и быстро растущее) социально-экономическое расслоение препятствует солидарности трудящихся, разжигает в их среде конформистские настроения и внутренние конфликты. Поэтому для утверждения новых социальных, производственных и политических форм необходимо разрушение существующих, а также режим наибольшего благоприятствования для ростков новых общественных отношений. Что, в свою очередь, ставит вопрос об “общедемократической революции”, предшествующей революции собственно социалистической, но создающей для нее предпосылки.

Стратегическая задача сегодня это - “вменение”, пользуясь термином Г. Лукача, новому классу его “сознания”. При этом вовсе не обязательно стремиться к идеологической гомогенности информальных рядов. Пусть расцветают все цветы! Важно, чтобы базовые ценности и ориентиры были бы общими – свобода, солидарность, равенство, творчество, справедливость, самоуправление. Важнейшая задача левых сил заключается сегодня в том, чтобы стать выразителями и выступать от имени, прежде всего, информалиата, который в долгосрочной перспективе является классовым носителем левых ценностей и установок. Если информалиат сумеет выступить как особая сила в ходе будущей революции (которая, конечно, будет носить общедемократический характер), то это заложит основы для его дальнейшего становления и развития.

Апелляция ко всем остальным классам современного общества превратит левых в системную оппозицию, которая не выходя за рамки буржуазного общественного универсума, отстаивает лишь одну из его форм – социальное государство. Такая программа ничего общего с революционными традициями левого движения не имеет и будет справедливо рассматриваться трудящимися как очередная форма конъюнктурного политиканства.

Только принципиальные классовые позиции, ориентированные на новые, альтернативные индустриальным отношения, предоставят левому движению надежный компас на пути к пост-индустриальному, пост-капиталистическому, собственно социалистическому обществу. При разработке соответствующего теоретического инструментария левым следует помнить о необходимости очищать “зерна от плевел”. В погоне за количественным расширением потенциальной референтной аудитории нельзя “проглядеть” качественно нового субъекта исторического действия, который единственный окажется способным на значимые свершения.