Не стало бывшего «главного диссидента СССР» 1987 года, лидера тогдашней диссидентской оппозиции в стране, а ещё — хорошего знакомого автора этих строк. Сейчас, наверное, мало кто и поймёт, о каком человеке речь, а вот тогда, в ранние годы перестройки, в 1987—1989 годах, его имя беспрерывно звучало по всем западным радиоголосам, могу это засвидетельствовать, как их тогдашний постоянный слушатель. Что он сказал, что он сделал, как он прокомментировал ту или эту важную новость... Его имя было на слуху тогда точь в точь как имя какого-нибудь, прости господи, Навального году в 2012-м. Запад однозначно расценивал его как первого и главного диссидента СССР, и более того — как перспективного лидера всей советской политической оппозиции, а там...
Речь идёт о старом диссиденте и бывшем политзэке Сергее Ивановиче Григорьянце (1941—2023). Сам я познакомился с ним в 1991 году. И даже проработал какое-то время, как раз в период ГКЧП и позже, в созданном им информационном агентстве «Гласность». Позднее, вплоть до настоящего времени, он оставался моим добрым знакомым. И вот 14 марта этого года его не стало...
В 1991 году, когда началось наше знакомство, звезда Сергея Ивановича медленно, но неуклонно клонилась вниз по политическому небосводу. На шкафу в комнате ещё красовалось престижное «Золотое перо свободы», полученное им за пару лет до этого в качестве премии от Всемирной газетной ассоциации, вовсю трезвонили телефоны, горами приходила почта со всего Союза... но во всём этом уже недоставало какого-то драйва, ощущения подъёма вверх. Тираж ежедневного пресс-бюллетеня падал. Такова уж логика всякого большого исторического процесса: что революции, что контрреволюции — они всегда «пожирают своих детей». Те, кто начинал процесс, редко наслаждаются его плодами. Как говорил Энгельс, «люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать». Ещё больше это можно сказать про контрреволюции...
Так вышло и тут. Чем дальше, тем больше Сергей Иванович отстранялся от разворачивавшейся... ну, не революции, конечно, а совсем наоборот. Уже в 2010-е он как-то вспомнил при мне с усмешкой свой разговор вскоре после Августа-1991 с известным экономистом Василием Селюниным, своим хорошим знакомым. Селюнин был одним из «гуру» ранней перестройки. Сергей Иванович тогда выступил с большой речью о том, что вся перестройка устроена КГБ с наихудшими целями и суть её в том, что КГБ пришёл к власти. (Подчеркну, это был 1991 год, а не 2000-й). Прослушав всё это, Селюнин жалобно спросил:
— Так ты считаешь, мы не победили?
— Конечно, нет! — ответил Григорьянц.
В 1993 году Григорьянц уже однозначно оказался на стороне оппозиции и жёстко осудил расстрел Белого дома, как уничтожение парламентаризма. Эту черту — ликвидацию буржуазной демократии — через которую с «лёгкостью в мыслях необыкновенной» перешагнули едва ли не все тогдашние либералы, он категорически отказался переступать.
Григорьянц весьма жёстко высказывался и против Солженицына. Повесть «Один день Ивана Денисовича» он, по его словам, сразу в 1962 году по её выходе воспринял как приспособленческую, конъюнктурную, фальшивую. Дословно фраза С.И. о Солженицыне: «Солженицын всё время врал!». А вот с Варламом Шаламовым Григорьянца связывала дружба, и он до конца дней с гордостью про неё вспоминал. Он всецело разделял шаламовское отношение к Солженицыну как к дельцу и приспособленцу и вообще во всех отношениях человеку недостойному. Только за фонд помощи политзаключённым С.И. однажды всё же немного похвалил Солженицына, заметил, что этот фонд помогал его родным во время его заключения.
Всё это было так, притом, что сам С.И. ни в малейшей степени не был «советским человеком» (как называл себя тот же Шаламов), а относил себя, насколько я понимаю, к могиканам старой, досоветской ещё интеллигенции. Он был, помимо прочего, страстным коллекционером искусства — в традициях ещё той, дореволюционной интеллигенции. Пожалуй, это было бы даже главное дело его жизни, если б не политика. Собирать коллекцию произведений искусства начал ещё прадед Сергея Ивановича, морской офицер. Там были работы кисти Малевича, Кустодиева, Айвазовского, Кандинского, старых европейских мастеров...
Но возвращаясь к теме Сатурнова аппетита больших исторических процессов. Логика их такова, что они отстраняют тех, кто их начинает — тех, кто может это принять, мягко, а кто не может или не хочет — жёстко. С Сергеем Ивановичем вышло скорее жёстко, хоть сам он и остался жив, но погиб, как говорится, «при странных обстоятельствах» в 1995-м его единственный 20-летний сын Тимофей. Этого удара С.И. так и не пережил, каждый год всю последующую четверть века он проводил панихиду и отмечал, приглашая всех друзей, день гибели сына, «Тимоши». И жил, как он как-то грустно заметил, «от панихиды до панихиды». Меня он тоже не раз приглашал в этот день. Богослужение обычно проводилось в храме Покрова Пресвятой Богородицы в Медведкове, возле которого был похоронен Тимофей. С.И. как-то упомянул, что храм построил в 1635 году князь Дмитрий Пожарский в честь своего умершего сына... и что храм довольно редкий по архитектуре, шатровый, после патриарха Никона такие перестали строить. Видимо, этот храм как памятник отцовской любви особенно его трогал. Однажды меня немножко удивило, что приглашённый им священник на такой церемонии на кладбище в проповеди упомянул символичное совпадение дат — Тимофей погиб 22 января нового стиля: «Это ведь 9 января старого стиля, — воскликнул батюшка, — Кровавое воскресенье 1905 года!» А на дворе был 2017 год, когда церковь уже много лет славила Святого Царя... Но ведь это был священник старого диссидентского круга, для которого, мягко говоря, отсутствие восхищения царской империей было естественно. «Хруст булки» был уделом уже следующего, более младшего поколения. Того, к которому ни он, ни Сергей Иванович не принадлежали...
|
|
