Каждый, кто мало-мальски знаком с отечественной историей, знает, что 7 Ноября (25 октября) 1917 года большевики свергли Временное правительство. И потом разогнали Учредительное собрание. Но гораздо меньше людей знают, что в 1918 году в истории России был ещё один Ноябрьский переворот. И взявший власть "Верховный правитель России" (так он себя титуловал) адмирал Колчак тоже сверг Временное правительство. И заодно — вот совпадение! — разогнал остатки того самого Учредительного собрания. Случилось это 18 ноября (старого стиля) 1918 года.
А ведь если бы кто-то задумался над этими событиями и сопоставил их, то он, пожалуй, мог бы слегка усомниться в официозной трактовке истории: ах, большевики, ах, злодеи, если бы не они, то у нас была бы прекрасная демократическая республика с всенародно избранным Учредительным собранием во главе.
Потому что к реальности такая трактовка — увы! — никакого отношения не имеет. И реальный выбор был вовсе не между аццкими большевиками и белой и пушистой сферической демократией в вакууме, а между двумя диктатурами: или красных, или той самой старой бюрократии, которая уже привела Российскую империю к бесславному краху. О чём говорил и Ленин: "в России возможны только два правительства: царское или Советское... Большевиков никто не в состоянии заменить, за исключением генералов и бюрократов, уже давно обнаруживших свою несостоятельность".
Чтобы подтвердить эти слова Владимира Ильича, просто-напросто возьмём отрывок из мемуаров председателя Учредительного Собрания и вождя эсеровской партии, Виктора Чернова. Где он эпически повествует о том самом Ноябрьском перевороте адмирала Колчака, который окончательно положил его и его партию на обе лопатки.
Виктор Чернов пишет:
"Ставка на доверие" — так можно было характеризовать политику нового, демократического правительства освобождённой территории. Стоило ему высоко поднять антибольшевистское знамя — как под него стали стекаться все, кому большевизм отравил, испортил жизнь. Особенно — офицерство. И это было так естественно.
Офицерство всё, целиком, сплошь было взято под подозрение, было почти что поставлено вне закона большевизмом "первого призыва", демагогическим, охлократическим большевизмом первых месяцев послеоктябрьской революции... Жестоко и злостно третируемые солдатами, сделанные козлами отпущения за чужую вину, огульно и несправедливо преследуемые новой властью, оскорблённые и униженные, все эти строевые офицеры стремились в Самару, с жаждой реванша в душе. Новое правительство принимало их с распростёртыми объятиями. Атмосфера полного доверия со стороны демократического правительства, предполагалось, заставит размягчить сердца, духовно выпрямит и обновит гонимых в Советской России офицеров, возродит в них демократические симпатии. Предполагалось, что они оценят такое отношение и заплатят за него безусловной лояльностью. Всё было чрезвычайно благородно, идеалистично, и — увы! — в такой же мере утопично.
Оказалось, что среди офицерства слишком много людей, озлобленных на смерть, бесконечно искалеченных злобою ко всему, что пахнет демократией. Оказалось, что множество — если и не большинство — не столько думает о будущем, сколько вспоминает о прошлом, не столько ищет достойного места в предстоящих исторических событиях, сколько жаждет мстить за пережитое.
Оказалось, наконец, что немалая часть офицер-ства, хлебнувши из горькой чаши нужды, лишений и гонений, охвачена безудержной жаждой жизни, жаждой вознаградить себя за пережитое, жаждой пить до дна полную чашу наслаждений.
Кутежи, разврат, злоупотребление положением и властью, спекуляция — всё это расцвело в тылу немедленно пышным цветом вместе с первыми зародышами будущих конспираций против демократии. "Боже царя храни", распеваемое пьяными офицерскими голосами, начало задавать тон господствующему настроению..."
Шикарная по откровенности цитата, для тех, кто умеет читать! Виктор Михайлович, конечно, не марксист, а народник, но ведь и народники не отвергали с ходу труды Маркса. Не говоря уж о том, что он как-никак — главный идеолог своей партии, и должен бы знать труды оппонентов народничества. Классовые интересы? Нет, не слыхали. Принимали классовых врагов с — ха-ха! — "распростёртыми объятиями", по его собственным словам, делали прекраснодушную "ставку на доверие", а потом неземно удивлялись, что враги отчего-то упорно не желают перерождаться в друзей, и упрямо тянут своё "Боже, царя храни" сиплыми хмельными голосами. Могло ли это всё закончиться как-то иначе, чем закончилось? Нет, не могло.
Чернов продолжает:
"Мне не везло: я смог перебраться на освобождённую от большевиков территорию лишь к "шапочному разбору" и быть свидетелем лишь заключительных актов этой трагедии...
После Уфимского Совещания, естественно, открылась эпоха "борьбы за Директорию". В этом отношении и приобретал особенную важность вопрос о резиденции её. Кучка честолюбцев, прикрывшаяся лозунгами "сибирского областничества" и быстро обросшая разными политическими и военными неудачниками, озлобленными на демократию беженцами гражданской смуты, делала всё возможное и невозможное, чтобы перетянуть Директорию в Омск.
Среди главных городов добайкальской Сибири город этот занимал особое положение. Его конкурентами были — Томск с его университетом, центр научно-культурный, облюбованный естественно для своей резиденции Областною Думою — зародышем сибирского парла-мента, — и Иркутск, большой промышленный центр, с обширными рабочими предместьями, авангардный город всех сибирских общественно-политических движений.
В отличие от них Омск был центром административным и торговым; здесь служили Карьере и Барышу. В эпоху после изгнания большевиков Омск стал обетованною землёю для ищущей применения своим силам пёстрой толпы беглецов. Город был набит "до отказу" офицерами, деклассированной "чернью высшего класса", создавшей спёртую атмосферу лихорадочной борьбы разочарованных честолюбий, горечи обманутых надежд, атмосферу схваток, взаимных интриг и подвохов разных категорий и камарилий и карьеристских потуг непризнанных гениев, у каждого из которых был свой план спасения и даже "воскрешения" России, плюс неутолимая жажда выкарабкаться выше всех.
Здесь потерпевшие от большевиков спешили вознаградить себя за лишения, здесь шёл "пир во время чумы", здесь кишмя кишели спекулянты просто вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждущие денег и чинов и готовые в обмен за них вознести как можно выше своего "патрона". Здесь царили "мексиканские" нравы, здесь неудобные люди исчезали среди бела дня бесследно, похищенные или убитые неизвестно кем. Учредиловцы инстинктивно чувствовали внутреннее отталкивание от города-ловушки и в качестве компромисса готовы были идти на полукадетский Екатеринбург, куда и начал уже перебираться съезд членов Учредительного Собрания в расчёте на непосредственное соседство Директории.
Выбор Директорией Екатеринбурга или Челябинска с их непосредственным окружением заводских центров имел бы ещё смысл при намерении опереться на левую демократию, на рабоче-крестьянскую массу, и на союзных с ними чешских национальных революционеров. Но как раз этого намерения и не было. И Авксентьев с Зензиновым, от которых в этот момент зависело решение, после некоторых колебаний, дали своё согласие на Омск."
Опять прервём скорбное повествование главы Учредиловки и отметим: да ведь Авксентьев с Зензиновым — товарищи Чернова по эсеровской партии! Что же, получается, Виктор Михайлович не отвечает даже за собственных однопартийцев? Получается, что нет...
Ну, и абсолютно закономерный финал:
"И вот, когда собравшийся в Екатеринбурге Съезд членов Учредительного Собрания посылал делегатов в Омск предупредить членов Директории, что они с завязанными глазами, вслепую идут к собственной гибели, — оказалось уже поздно. По прямому проводу получилась весть, что левые члены Директории 18 ноября (ст. ст.) "неведомо кем" арестованы и "неведомо куда" увезены, а правые "вручили всю полноту власти" военному министру — адмиралу Колчаку. А этот последний принял титул Всероссийского Верховного Правителя. Без пяти минут — император... Худшие опасения мои и моих единомышленников вдруг стали реальностью."
Казалось бы, после такого чудовищного и позорного фиаско главе эсеров и Учредилки остаётся только посыпать голову пеплом и каяться в грехах до конца дней своих. Но не таков наш Виктор Михайлович! Рассказ о том, как граждане эсеры дали себя беспрепятственно сожрать царской бюрократии, он завершает эпическим обличением всех и вся:
"Еще несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к большевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, заявил: "Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это — разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло своё заседание пением Интернационала".
В этой солидарности — символ тогдашнего времени."
Чернов продолжает:
"Мне не везло: я смог перебраться на освобождённую от большевиков территорию лишь к "шапочному разбору" и быть свидетелем лишь заключительных актов этой трагедии...
После Уфимского Совещания, естественно, открылась эпоха "борьбы за Директорию". В этом отношении и приобретал особенную важность вопрос о резиденции её. Кучка честолюбцев, прикрывшаяся лозунгами "сибирского областничества" и быстро обросшая разными политическими и военными неудачниками, озлобленными на демократию беженцами гражданской смуты, делала всё возможное и невозможное, чтобы перетянуть Директорию в Омск.
Среди главных городов добайкальской Сибири город этот занимал особое положение. Его конкурентами были — Томск с его университетом, центр научно-культурный, облюбованный естественно для своей резиденции Областною Думою — зародышем сибирского парла-мента, — и Иркутск, большой промышленный центр, с обширными рабочими предместьями, авангардный город всех сибирских общественно-политических движений.
В отличие от них Омск был центром административным и торговым; здесь служили Карьере и Барышу. В эпоху после изгнания большевиков Омск стал обетованною землёю для ищущей применения своим силам пёстрой толпы беглецов. Город был набит "до отказу" офицерами, деклассированной "чернью высшего класса", создавшей спёртую атмосферу лихорадочной борьбы разочарованных честолюбий, горечи обманутых надежд, атмосферу схваток, взаимных интриг и подвохов разных категорий и камарилий и карьеристских потуг непризнанных гениев, у каждого из которых был свой план спасения и даже "воскрешения" России, плюс неутолимая жажда выкарабкаться выше всех.
Здесь потерпевшие от большевиков спешили вознаградить себя за лишения, здесь шёл "пир во время чумы", здесь кишмя кишели спекулянты просто вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждущие денег и чинов и готовые в обмен за них вознести как можно выше своего "патрона". Здесь царили "мексиканские" нравы, здесь неудобные люди исчезали среди бела дня бесследно, похищенные или убитые неизвестно кем. Учредиловцы инстинктивно чувствовали внутреннее отталкивание от города-ловушки и в качестве компромисса готовы были идти на полукадетский Екатеринбург, куда и начал уже перебираться съезд членов Учредительного Собрания в расчёте на непосредственное соседство Директории.
Выбор Директорией Екатеринбурга или Челябинска с их непосредственным окружением заводских центров имел бы ещё смысл при намерении опереться на левую демократию, на рабоче-крестьянскую массу, и на союзных с ними чешских национальных революционеров. Но как раз этого намерения и не было. И Авксентьев с Зензиновым, от которых в этот момент зависело решение, после некоторых колебаний, дали своё согласие на Омск."
Действительно, адмирал заявил нечто подобное при аресте, согласно протоколу его допроса: "То Учредительное Собрание... которое было разогнано большевиками... вызвало со стороны большинства лиц, с которыми я сталкивался, отрицательное отношение. Считали, что оно было искусственным и партийным. Это было и моё мнение. Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного Собрания является их заслугой, что это надо поставить им в плюс". Арестованного адмирала слушали не только большевики, но и эсеры, также входившие в следственную комиссию. Можно себе представить, как они скрипели зубами... "В этой солидарности — символ тогдашнего времени", — удовлетворённо заключал Чернов, хотя в этой "солидарности" — удостоверение полной политической никчёмности и абсолютного бессилия самого Чернова и прочих учредиловцев — в борьбе что с красными, что с белыми...
А теперь просто перечитаем слова Владимира Ильича, приведённые в начале, и убедимся в его полнейшей правоте: "Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское... Большевиков никто не в состоянии заменить, за исключением генералов и бюрократов, уже давно обнаруживших свою несостоятельность".
О да, "несостоятельность царских генералов и бюрократов" стала особенно очевидна в 1920 году, в момент погружения их в прорубь... (Ну, а те генералы и бюрократы, которым повезло чуть больше, получили завидные вакансии швейцаров и таксистов в Париже). И, что самое забавное, именно этих "царских генералов и бюрократов" героизирует нынешний официоз. Но почему-то при этом совсем не опасается повторить их биографии...
|
|
