45 лет назад, в январе-марте 1968 года, главный журнал советских "шестидесятников" "Новый мир" под редакцией Александра Твардовского опубликовал документальную повесть Алексея Желоховцева ""Культурная революция" с близкого расстояния" (позднее она вышла и отдельной книгой). Это была, пожалуй, наиболее яркая публикация во всей советской печати о китайской "культурной революции".
Тут надо пояснить для тех, кто не застал эту эпоху (т. н. "застой"), что в те годы один из явных политических водоразделов в обществе проходил по отношению к Китаю. Лидер кремлёвской оппозиции 60-х годов - "железный Шурик", Александр Шелепин - настойчиво предлагал восстановить дружбу с Китаем, который как раз переживал самый разгар "культурной революции". Для этого, в частности, требовалось "вернуть доброе имя" Сталину. Эта идея и стала знаменем Шелепина в глазах общества. Другая кремлёвская фракция - Брежнев и его сторонники - относилась к восстановлению дружбы с Пекином гораздо холоднее. Кое-какие шаги к реабилитации Сталина они предпринимали (поставили ему надгробный памятник на Красной площади, вернули положительный образ Сталина в фильмы, в книги) - но это были скорее полумеры, - и гораздо меньше того, что требовалось бы для возрождения дружбы с КНР.
Такой же водораздел проходил и в открытой советской печати. Считавшиеся либеральными издания - журналы "Юность" и "Новый мир", "Литературная газета" - особенно ожесточённо критиковали маоизм и "культурную революцию". "Литгазета" даже помещала карикатуры лично на Мао (на одной из них, например, в 1969 году, люди в полной темноте со свечками молились на его портрет: "Да здравствует самое яркое, самое красное солнце!!!"). Ну, а типичные заголовки про Китай в той же "Литературке" выглядели так: "Люди модели Мао", "Что скрывают маоисты", "Путь Мао к власти" (серия разоблачительных полосных статей) или даже "В Китае попирают права человека" (перепечатка из "Вашингтон пост")... Критикуя Мао, либералы эпохи "застоя", вроде Фёдора Бурлацкого, критиковали Сталина - это было очевидно для тогдашних читателей, привыкших читать между строк.
Разумеется, и "Новый мир" не отставал в этой критике. Но на общем фоне публикация Алексея Желоховцева (с подзаголовком "Записки очевидца") выглядела особенно живой и подробной. Само собой, Желоховцев не жалел чёрных красок для изображения событий "культурной революции". Однако, как и всякое масштабное полотно, его повествование вместило слишком много незапланированных подробностей. И оттого стало далеко не столь однозначным.
Например, в нём настойчиво повторялась подробность о том, как бедно одеты и неважно питаются молодые люди, начавшие "культурную революцию": "Это были студенты младших курсов в заплатанной белёсо-синей одежде, выцветшей от солнца и стирок". "Я почему-то обратил внимание на их невероятно худые руки". "Вдоль здания бегал молодой человек лет двадцати в невероятно застиранной и заплатанной одежде, с короткими, не по росту рукавами". "Ребята держались прилично, а их измождённый вид и потрёпанная одежда вызывали даже сочувствие. Да, ели они не досыта - я знал, как питаются китайские студенты: чашка риса, пампушка, чай". "С обочины тротуара разглядываю идущих. Все они очень молоды. Латаная, заношенная одежда. Шарканье ног об асфальт - многие босы (!), на других видавшие виды кеды". И на этом фоне: "Я понял, насколько хорошо по китайским стандартам одеваются официальные лица. Их скромная одежда всегда новая, они освобождены от распределения тканей по талонам и поэтому выглядят куда лучше "человека улицы"".
А вот характерная сценка периода начала "культурной революции". Ещё нет возникшего позже словечка "хунвейбины", как нет и словечка "каппутисты" ("стоящие у власти и идущие по капиталистическому пути") - есть просто недовольные, бунтующие студенты и пытающееся осадить их начальство. И есть стенная печать, в которую выплёскивается всё напряжение между ними.
А. Желоховцев: "Стена была заполнена жалобами и прошениями обиженных местными властями, в них говорилось о злоупотреблениях, о пороках.
Тут же висел длинный список мебели и прочего имущества в особняке парторга Чэна; подумать только: у него, кроме супружеской двуспальной кровати, была ещё и софа для гостей! Студенты читали и возмущались. Сами они жили в узких комнатушках вчетвером и спали на двухэтажных деревянных нарах.
В центре... висело заключение "революционной группы расследования", которая поработала в столовой для профессоров и кадровых работников университета.
"Наши профессора и начальство из чёрной банды, - начиналось заключение, - каждый день имели выбор из ста блюд феодальной кухни, которую они лицемерно называли "национальной"...". Далее перечислялось число свиных и говяжьих туш, съеденных в профессорской столовой за прошлый месяц и за прошлый год, - число немалое, несколько сотен, тысячи кур и уток, сотни литров масла, десятки тысяч яиц.
Истощённые, бледные лица студентов искажались гневом. Переспрашивая друг друга, они лихорадочно записывали эти кричащие цифры. Толпа гудела от возмущения.
На одном из листов была изложена жалоба на "кровавое преступление". Речь шла о самоубийстве юноши, приехавшего из деревни, которого с лёгким сердцем отчислили за неуспеваемость".
То ли сам автор, то ли его редакторы пытались всё-таки как-то смягчить, загладить остроту социального расслоения в Китае. Например, в книжном варианте очерков Желоховцева в списке мебели парторга Чэна, кроме двуспальной кровати и софы, имелась ещё "кушетка" - в журнальном варианте она куда-то испарилась... Зато дом Чэна, в журнале именовавшийся по-буржуазному "особняк", в книге превратился в более безобидный "коттедж".
Желоховцев раз за разом отмечал своё уважение и симпатию к бедности участников "культурной революции". Но странно, нетипично и парадоксально для советской печати было то, что она в этой ситуации вдруг открыто оказалась на стороне богатых (по китайским меркам) против бедных. Случай почти уникальный...
Заклеймить протестующих бедняков, в общем, было нетрудно - живописуя всевозможные эксцессы "культурной революции". Оправдать их противников - немножко труднее. Сам автор мемуаров пытался найти какие-то слова в оправдание богатства начальства в бедном Китае. Вот его спор с одним из молодых участников "культурной революции". Тот с возмущением говорил о бывшем начальстве:
- После победы революции они хотели жить в довольстве, ни в чём себе не отказывая.
- А разве революция не для того, чтобы людям жилось хорошо? - хитро возражал Желоховцев.
- Революция совершается во имя революции! Революция вечна...
Но тут, конечно, автор явно лукавил - целью революции уж точно не была зажиточная жизнь для немногих привилегированных.
Как известно, эхом событий в КНР стали студенческие баррикады в Париже мая 1968 года, да и общемировой молодёжный протест тех лет во многом вдохновлялся именно идеями "культурной революции". Но в Советском Союзе они не вызвали почти никакого отклика, кроме негативного. Новые выступления и статьи Мао Цзэдуна в Москве в те годы аккуратно печатались том за томом в издательстве "Прогресс" - для узкой аудитории, руководства, которое их, возможно, внимательно изучало. Но никакого отзвука в "широкой публике" они не получали.
В 1970 году в СССР приезжал французский левый журналист Кароль - бывший советский гражданин и политзэк сталинских времен. Именно по "китайскому вопросу" у него разгорелся любопытный и показательный спор с Евгенией Гинзбург, которая известна как автор лагерных воспоминаний "Крутой маршрут", а также как мать Василия Аксёнова.
"Кароль понравился ей так же, как и нам, - вспоминали Лев Копелев и Раиса Орлова. - Они разговаривали вполдружелюбно, пока он расспрашивал, слушал. Но едва он сочувственно отозвался о Че Геваре, о студенческих бунтах в Париже в мае 1968 года, она рассердилась:
- Да что вы такое говорите? Этот Гевара - обыкновенный бандит, фанатик, а ваши мальчишки и девчонки просто ошалели от дурацких лозунгов, от наркотиков. Молятся на этого Гевару, а ещё хуже - на Мао... Ваш Сартр - идиот или подлец. Да как можно говорить о революции после всего, что было? Все революции преступны. Безнравственны! Бесчеловечны!
Её голосисто поддерживали ещё некоторые участники беседы. Каролю с трудом удавалось прорываться.
- Позвольте, позвольте, я не могу понять. Вы не верите вашим газетам, когда они пишут о Западе или о вашей стране. Почему же вы им верите, когда они врут о Китае? А я там был. Дважды. И подолгу. Ездил по стране. Разговаривал и с Чжоу Эньлаем, и со студентами, и с рабочими. У них там многое плохо, отвратительно. Есть и фальшь и жестокость. Но их система совершенно иная, чем ваша. Культурная революция была сначала именно революцией. Молодёжь восстала потому, что не хотела мириться с бюрократией и не хотела таких порядков, как у вас... Я хожу по улицам и вижу, как не похож мир Кремля и министров на мир улиц, магазинов, пивных и на этот ваш мир. Между ними пропасти. Но сейчас я наблюдаю странный парадокс - эти разные миры совпадают в одном: они чрезвычайно консервативны. Можно понять, почему ваше правительство не хочет самодеятельности масс. Но, оказывается, и вы отвергаете все революции, потому что они безнравственны. Что же, вы хотите их запрещать? Не допускать? А вам нравятся землетрясения или тайфуны? Они тоже безнравственны и бесчеловечны!
- Ах, неизбежность революции! Это сказка, придуманная Марксом. У нас в двадцатые годы троцкисты кричали о мировой революции. А теперь и вы о том же. Шведы и англичане обошлись безо всяких революций. У них безработные живут лучше наших рабочих и наших профессоров.
- Вы забываете, что и там были в своё время революции. Да и сегодня не все там согласились бы с вами, что они живут как в раю. А неизбежность революции - совсем не сказка. Пример - май 1968 года, он застал нас врасплох. Это была настоящая стихийная революция. Коммунисты растерялись больше всех. Теперь мы стараемся извлекать уроки. Мы должны быть готовы к неизбежным потрясениям, чтобы предотвратить такие разрушения, такие жертвы, которых можно избежать, чтобы революция не вырождалась в террор, в тоталитаризм... Поймите же и вы - кроме ваших вчерашних бед сегодня есть и другие страшные беды. На земле миллиард голодающих. Ежедневно от голода умирают сотни тысяч людей. Во Вьетнаме, в Индонезии ежедневно убивают людей. Убивают, и пытают, и мучают..."
Лев Копелев завершал свой рассказ:
"Спор иссякал безысходно. Кароль ушёл едва ли не в отчаянии.
На следующий день он говорил мне:
- Гинзбург замечательная женщина. Я и раньше знал, что она прекрасная писательница. А вчера любовался её пылом, её молодой страстностью. Она была похожа на наших студентов, на самых радикальных, тогда, в мае. Но она их проклинает, не хочет понимать. Это ужасно, что лучшие ваши люди становятся такими убеждёнными реакционерами. Это одно из самых жестоких последствий сталинизма.
А Евгения Семёновна, вспоминая о Кароле, говорила:
- Он, конечно, умён и многое знает. Но только мозги у него набекрень. Типичный троцкист. Я их встречала в молодости. Один из таких даже ухаживал за мной. Противный был крикун. Я их всегда не любила. И вот извольте - полвека спустя то же самое: "мировая революция!", "управлять стихиями"; они там на Западе совсем обезумели."
Не поразительно ли, что в пылу спора "антисталинистка" Гинзбург вдруг вспомнила, как в 20-е годы, будучи в ВКП(б) и поддерживая сталинское большинство, именно таких "типичных троцкистов", как Кароль, она особенно не любила!
И трудно не согласиться с конечным выводом Кароля: "Это ужасно, что лучшие ваши люди становятся такими убеждёнными реакционерами".
Впрочем, сейчас, когда Россия находится уже на ином временном расстоянии и от китайской "культурной революции", и от "красного Парижского мая" 1968 года, это положение меняется. Если реакционеров в обществе, и особенно среди интеллигенции, и полным-полно, то уже мало у кого повернётся язык назвать их "лучшими людьми". Минувшие 45 лет, особенно опыт 1991-1993 годов и последующих пресловутых "реформ" и "вставания с колен", не прошли бесследно. Сейчас в России уже нет того консервативного, антиреволюционного большинства, которому в 1970 году так ужаснулся Кароль.
И это не может не радовать.
|
|
