ТОТАЛИТАРНЫЙ ГУМАНИСТ
Я верю в человека без затей:Семейного, растящего детей,
Гораздого на мелкие уловки.
(Мария Протасова)
Почему о некоторых мертвых можно говорить правду
Огромное количество не только экономических, но и общественных норм и представлений, бытующих в современной России, порождено не более и не менее, как дурным переводом с английского. Начиная с административной реформы 2004 года и кончая пониманием фразы «патриотизм - последнее прибежище негодяя» как осуждения патриотизма (разумеется, исключительно российского, но ни в коем случае не британского или, упаси боже, американского), - постоянно приходится сталкиваться с патологической неграмотностью российской «образованщины» (и отнюдь не только либеральной, кстати), верующей в свой fluent English десятилетней давности, как в истину в последней инстанции.
К этой же категории относятся и чудные люди, которые при кончине всякого хоть сколь-нибудь неоднозначного персонажа торжественно надувают щеки и провозглашают: «О мертвых - либо хорошо, либо ничего!» И минимальная тактичность по отношению к недавно усопшему всякий раз не дает заткнуть фонтан этих очаровательных нравоучителей длинным списком покойников, в отношении которых они сами не соблюдают собственной максимы. Возьмем, например, Гитлера: что, тоже «или хорошо - или ничего»? Или для вас Гитлер «живее всех живых»? Ваше «знамя, слава и оружие»?
Конечно же, нет: это нормальные люди. Просто их моральное чувство кастрировано недостатком знаний (у некоторых, впрочем, наоборот) - и они просто не подозревают, что это правило, как и многие другие, применимо лишь к обычным людям и не действует в отношении общественно значимых персон. У последних в принципе нет privacy - просто потому, что даже их безусловно частная жизнь влияет (или может повлиять) на все общество и потому важна для него.
Эту норму (не только журналистики, но и жизни) прекрасно сформулировал один из наших мэтров, заявивший, что его СМИ никогда не сообщит без согласия участника событий даже об инфаркте дочери президента, не занимающейся политикой, но без колебаний расскажет о малейшей царапине на пальчике другой его дочери, являвшейся советником своего папы.
И мы имеем право обсуждать (и осуждать, если на то пошло) частную жизнь влияющих на нашу страну и не общество людей точно так же и по тем же причинам, по которым мы имеем право думать, - и полностью лишены этого же права в отношении собственного соседа по лестничной площадке.
Так забавно устроен мир: в некоторых отношениях бык безусловно выше Юпитера, а кошка, в отличие от придворных и даже других королей, может не только смотреть на короля, но и чихать на него.
И сказать «о мертвых либо хорошо, либо ничего» о том же Солженицыне (или Ельцине) - значит признать, что со своей смертью они мгновенно утратили все свое общественное значение, превратившись в обычных, рядовых граждан.
Это так в отношении огромного количества пыжащихся при жизни деятелей, - но в отношении конкретно этих людей, безусловно, неверно.
Они еще как минимум десятилетия будут оставаться символами нашей истории и влиять на сознание, а значит - и на всю жизнь российского народа. Если тот, конечно, сумеет завершить свое только начавшееся формирование, а затем и сохранить себя.
Разочарование Солженицыным
Моя работа заставляет меня знать о многих людях значительно больше плохого, чем хотелось бы. Но я буду говорить лишь об общественно значимом - ибо мы знаем множество людей, которым омерзительные черты характера и чудовищные страницы биографии не помешали сыграть позитивную роль в истории своих народов, а то и всего человечества.
Нельзя торопиться судить Солженицына и за возврат в глубоко чуждую ему страну, где его голос сразу был заглушен новой социальной средой (кому приходилось выбирать между нищетой и забвением там и только лишь потенциальной возможностью забвения здесь, пусть и судит; до него этот выбор сделали Горький, Куприн, Вертинский, а в нашу эпоху - Зиновьев), и за дачу Абакумова с молчанием по поводу наиболее болезненных несчастий своей страны (из-за которого страна его и не поняла). Причиной то ли здоровье, то ли семья, - но слово «олигарх», во всяком случае, успел ввести в обращение именно он, и лишь потом неграмотные «олигофренды» стали платить не менее неграмотным представителям второй древнейшей профессии по 50 долларов (большие деньги в то время) за каждое упоминание этого слова.
Солженицын ведь совершал подвиг в Советском Союзе и для советского народа, - а они исчезли, погибли. Бурьяну же нового, пробивавшимся на руинах его страны - собирающим себя по кусочкам России и складывающемуся российскому народу - он оказался чужд и, в общем, не нужен, причем, похоже, эта чуждость и непонимание были обоюдными.
Здоровые ошметки старого общества отчаянно нуждались в хотя бы моральном ориентире, - но, ознакомившись со взглядами единственного реального кандидата, отходили озадаченные, а то и ошарашенные, а его отстранение от наиболее острых проблем (вроде морального облика высшего урководства страны) отстраняло его и от страны в целом.
Повторилась история декабристов, вернувшихся после почти четверти века каторги и ссылки, неся urbi et orbi свет открывшихся им истин, в совершенно иную Россию, оказавшуюся им глубоко чуждой. По живому свидетельству Герцена, тогдашнее российское общество - как и нынешнее в отношении Солженицына - нашло в себе силы и такт не заметить неактуальности, а то и неадекватности энергично проповедуемых ими воззрений и не отвергло этих (по тогдашним меркам) стариков, отнесясь к ним с уважением, а часто и с любовью.
Но каково им было, когда они осознали это, - и каково пришлось Солженицыну, когда он это понял, - мы уже никогда не узнаем.
Он еще сделал великое дело - написал «200 лет вместе», честную и чистую, предельно объективную книгу, вызвавшую именно поэтому животную ненависть как у крайних националистов и религиозных фундаменталистов, искренне убежденных в том, что Гитлер авансом дал пожизненное отпущение всех без исключения грехов всем им и их потомкам, так и у антисемитов.
Но, даже оказавшись неактуальным в своей стране, он вполне мог стать, в православной традиции, «старцем» - носителем своей собственной правды, к которой может припасть нуждающийся именно в ней.
Не стал.
То ли не хватило сил (лет ему было уже много, и каких лет!), то ли обессилил его страх за благополучие семьи (еще раз: кто не боялся за детей, тот пусть и осуждает), то ли был он как глубоко советский человек уже внутренне чужд тем паломникам и ходокам, которые могли прийти к нему, то ли призыв к отказу от борьбы (о котором речь пойдет ниже) стал привычкой, частью личности.
И плата за это оказалась чудовищной, потому что мы живем в несправедливой стране: что бы плохого, возможно, ни сделал Солженицын в мало известном широкой публике прошлом и какие бы недостатки он не имел, он в любом случае не заслужил от России такого чудовищного пинка и плевка вслед, каким стало - просто по факту личности автора - хвалебное и прочувственное слово о нем не кого-нибудь, а Чубайса.
Совесть народа, покончившего самоубийством
Многих раздражает навязшее в ушах бесконечно и истерически повторяемое сонмом кликуш вкупе с апелляциями к Льву Толстому клише «совесть народа».
Профессиональные болтуны достанут кого угодно, - но даже они способны порой, как в ересь, впасть в правду.
Мы ведь действительно забыли, в какой стране живем. «Золотая осень» брежневского застоя застит глаза, - но это отнюдь не повод забывать, кто и каким образом сажал яблоньки, давшие в то время свои первые и единственные плоды.
На протяжении как минимум первой половины своего существования Советский Союз был предельно жестоким внутри себя обществом (ничего странного в этом нет - нынешнее английское право тоже выросло из массового изгнания крестьян с земли с последующим повешением всех пойманных за бродяжничество).
Эта жестокость, запустившая механизм естественного отбора и превратившая советских людей в действительно уникальную по высоте личных качеств совокупность, достигала максимума отнюдь не в политике государства, часто пытавшегося по мере возможности сдержать зверства, но в отношениях друг к другу обычных людей, контуженных двумя беспредельными по ожесточению и бедствиям войнами, а также разнообразными волнами репрессий и агрессивных пропагандистских кампаний.
Мы действительно забыли, как сказал один мудрый человек после фильма «Сорок первый», «какой ценой завоевана Советская власть».
Еще в начале 60-х годов офицеров Советской армии во многих городах Донбасса жестоко наказывали за грубое нарушение дисциплины, если они выходили за ворота гарнизона без пистолетов. И дело не в каком-то там национализме - на Восточной Украине его просто не было, как нет и сейчас, и не в ненависти к армии - ее офицеров и даже солдат тогда только не носили на руках, так как память о войне была еще совсем свежей, - а в мелкой уголовной преступности, носившей массовый, почти тотальный характер и представлявшей собой абсолютную угрозу для большинства советских людей.
Другой пример: мы стыдливо забыли, как в огромном количестве даже относительно интеллигентных семей ненавидели в нашей стране своих детей даже еще и в 50-е годы. Да, это во многом было закономерным результатом запрета абортов в условиях отсутствия сколь-нибудь нормальных бытовых условий, сделавшим огромную долю детей нежеланными и превращавшим их в огромную проблему для родителей, - но просто задумайтесь, каково жить (даже взрослым) в стране, где огромную часть детей ненавидят их же собственные родители, и это считается нормальным!
Сейчас это прочно забыто, потому что помнящие это, в том числе и на своем примере, за редчайшим исключением молчат, - а общественное мнение успешно создают люди, выросшие в нормальных семьях. Но факт заключается в том, что в нашей стране, в нашем обществе нормальность отнюдь не всегда и не везде была нормой. И мы должны помнить это хотя бы для того, чтобы понимать, каким подвигом было простое выживание, не говоря уже об общественно активности российских гуманистов в 20-50-е годы, каким подвигом (а отнюдь не естественным процессом) стала гуманизация нашего общества в 60-е годы и каких трудов стоило сохранить ее на жизни следующего поколения - в 70-е и 80-е.
Гуманизация советского общества началась лишь после смерти Сталина. Ключевую роль в ней сыграл Хрущев, не ценимый нами за подвиг самоотречения - отказ от борьбы за власть ради сохранения спокойствия и только-только достигнутого бытового комфорта советских людей (правда, платой за этот акт гуманизма - или предательства, если смотреть с другой стороны - стало загнивание общества и его крах в Катастрофе распада Советского Союза).
Однако начата гуманизация была все же не им, а главным либералом сталинского периода - Берией. Отрицать это сложно: он провел две (точнее, обе) крупные амнистии сталинского и ближайшего послесталинского времени, он первый задумался о воссоединении Германии и отказе от конфронтации с Западом, он первый потребовал сокращения военных расходов (ибо милитаризация СССР не сократилась после Победы, а продолжала расти, так как Сталин ждал войны с США) ради роста уровня жизни (потом это осуществил Хрущев). И тем не менее - вдумайтесь в эту непереводимую игру слов: мы - части общества, главным либералом и гуманистом которого еще недавно был Берия!
Эта печать не из тех, что изглаживается за два-три поколения, она и сегодня сохраняется в большинстве нас.
Так или иначе, всерьез гуманизацию СССР начал именно Хрущев - в этом его бесспорная историческая заслуга. И, лишь когда уровень жизни вырос, появились общедоступные потребительские товары и даже бытовая техника (телевизоры, холодильники, радиолы и даже стиральные машины!), - у передохнувшего общества, члены которого удостоверились наконец в личном выживании, появилась потребность в совести.
Эту потребность и выразил Солженицын - и его зовут «совестью народа» именно за это и потому справедливо.
Да, во многом он был, выражаясь словами Шаламова, «лакировщиком действительности», - и это видно в ряде описаний им даже собственных мотиваций.
Но гуманизирующееся сознание советского общества в принципе не могло воспринять слишком жестоких картин - и, соответственно, его же собственной вчерашней реальности: они мгновенно превышали «болевой порог» и вызывали шок, прерывающий восприятие.
Именно поэтому подвиг Шаламова, описавший лагерную реальность объективно и адекватно (как и Глазунова, создавшего потрясающий графический цикл о блокаде Ленинграда, и Шостаковича, и еще многих других), канул в Лету и доступен теперь лишь специалистам: для гуманизированного сознания честно отраженная им реальность была слишком жестокой - жестокой до такой степени, что оно ослеплялось болью и лишалось возможности воспринимать ее.
Солженицын же, разбавив ужас патокой сентиментальности, сделал его воспринимаемым массовым интеллигентским сознанием. Лакировка действительности позволила смотреть на нее, не будучи ослепленным ужасом.
И общество - вполне справедливо - благодарно ему за это и по сей день.
Гуманитарное самоотречение
Вторым не понятым в свое время и ныне забытым подвигом Солженицына, безусловно, является призыв «жить не по лжи».
И по сей день воспринимается он как призыв к сопротивлению, - но давайте вспомним, каково же было его практическое значение?
Этот призыв, находящийся в русле народнической традиции «малых дел» и представлявший собою реинкарнацию толстовского «непротивления злу насилием», открыл миллионам советских интеллигентов (в том числе разбуженных самим Солженицыным к осознанию общественных проблем) не путь, но тропинку к относительно нормальной жизни. Он показал, как можно сохранять себя и свои взгляды, не вступая в открытую борьбу с режимом, но и не предавая их, как можно воспитывать детей, не чувствуя себя предателями (причем не только своих убеждений, но и своих детей), - и вместе с тем поддерживая повседневный бытовой комфорт.
Поэтому, формально будучи призывом к нонконформизму, на деле это был колоссальный урок конформизма, преподанный целому народу, - и позволивший ему жить (а точнее, доживать) относительно мирно до самой его бесславной и трагической гибели в Катастрофе распада СССР, продолжающейся в иных формах и по сей день.
Конечно, можно говорить, что этот урок, позволивший целому поколению советских людей избежать прямой борьбы за лучшее будущее, за лучшую страну, сыграл свою роль в последующей катастрофе и даже стал одним из ее факторов, - но это отнюдь не отменяет его гуманистического характера и того, что для Солженицына как политика (а при запрете публичной политики поэты и писатели приобретали политическое значение автоматически) он был актом самоотречения.
Солженицын вполне мог стать подобием аятоллы Хомейни или Ганди (но отнюдь не нелепого и беспомощного Троцкого, живущего собственными иллюзиями и убитого сразу же после того, как у «Хозяина» отпала в нем надобность), - проповедником, слово которого вело бы миллионы разбуженных им людей на героическую борьбу за лучшее будущее. Он мог даже после своей высылки - он имел силу - толкнуть эти миллионы на открытое столкновение с режимом и, вынудив его защищаться и в ходе это защиты автоматически стать бесчеловечным, попытаться либо разрушить, либо преобразовать его.
Он мог стать пророком, а повезет - так и национальным лидером, - и отказался от этого сам.
Есть подозрение, что сознательно - и отнюдь не из страха бессилия: люди, прошедшие войну и лагеря, боятся несколько иного, чем остальные. Да и неуверенность в себе несовместима с образом человека, без тени сомнения перекраивавшего под свои вкусы не что-нибудь, а сам русский язык.
Призыв Солженицына к отказу от активной борьбы был вызван иным - неприятием того, что ее ценой стала бы жизнь, свобода или, по крайней мере, комфорт обыденной жизни тех самых миллионов поверивших ему людей, которых он в рамках логики политической борьбы должен был превратить в «пушечное мясо».
Многие наши демократы, либералы и человеколюбы делали (или пытались сделать это) не моргнув глазом, не испытывая ни малейшего внутреннего колебания.
Наскрозь тоталитарный Солженицын этого не сделал, - дав возможность относительно нормально жить в нашей стране миллионам не приемлющих ее граждан. Он сберег их, помог им сохранить бытовой и душевный комфорт, помог им отказаться от борьбы за лучшее будущее, не теряя лица в собственных глазах. Тем самым он, возможно, лишил Советский Союз и советский народ возможности сохраниться, пройдя в том или ином виде, через внутреннюю борьбу, по китайскому пути, - но ведь эта борьба могла кончиться и крахом, а так он сохранил бытовой комфорт верящим в него представителям интеллигенции.
Да, они потом в значительной степени уехали, - но именно он дал им возможность нормально прожить жизнь и воспитать детей, пользуясь возможностями Советского Союза. И сегодня они и их дети, доживающие в Америках, Германиях и Израилях, конечно же, благодарны ему.
И урок осознания этого значительно шире, чем простая благодарность недавно умершему старому великому человеку или горечь по поводу сознательного отказа от борьбы за лучшее будущее целого поколения интеллигентов.
Это фундаментальный философский и политический урок, показывающий на конкретном, весьма убедительном и вполне доступном примере, что даже тоталитарно настроенный человек может быть самым настоящим гуманистом.
«Когда б вы знали, из какого сора...», - но даже тоталитаризм может быть гуманен. Понятно, что это открытие огорчит многих либерально настроенных представителей «образованщины» (в терминах Солженицына), ради сохранения догм своей «общественной религии» не желающих знать своей истории, - но это открытие бесспорно.
А вот при каких исторических обстоятельствах гуманизм хорош, а при каких вреден, - а вот это уже совсем другой разговор.
|
|
